Искушение

Я открыла глаза резко, словно кто-то меня толкнул. В комнате висела душная, густая ночь. В приоткрытое окно бил уличный прожектор, доносился шум машин и чьи-то голоса. Я вздохнула, сгоняя остатки сна. Горло пересохло, ночная рубашка промокла от пота. Я отшвырнула скомканную простыню и села на кровати. Неимоверно хотелось пить. В холодильнике на кухне еще со вчерашнего вечера дожидалась меня запотевшая бутыль сока. Я снова вздохнула, потерла глаза и спустила ноги с кровати. Ступни уткнулись в мягкий и невыносимо теплый ворс. Я встала, сделала шаг и… упала. Упала совершенно неожиданно и резко, как подкошенная, задела локтем прикроватный столик, на меня посыпалась мелочевка, а я вдруг поняла, что ноги не слушаются. Внутри похолодело. Я потерла колени, попыталась шевельнуть пальцами — бесполезно. Противная дрожь побежала вдоль позвоночника, к горлу подступили рыдания. Напрасно я мяла и терла бесчувственные ноги, стучала кулаками по бедрам, по икрам, пыталась грызть солёные от слез колени. Господи, что же это?! Отчего, почему? Я рыдала в голос, захлебываясь, всхлипывая, и паника внутри все нарастала, а сердце билось все быстрее, и быстрее, и быстрее…

Оглушительный вопль раздался где-то сбоку. Я хотела повернуть голову на звук, но вместо этого ударилась спиной об пол. Мое безвольное тело распласталось на твердых досках, непослушное, бессильное. А от двери уже двигались ко мне изящные, гибкие черные тени.

Кошки.

Их глаза не отражали свет, хвосты напряженно застыли, поднятые кверху. Они шли, оскалив зубы, и вместо урчания из глоток вырывался протяжный, голодный рык. Я дернулась, но не смогла пошевелить и пальцем, а острые клыки уже впивались в мою руку…

Я проснулась, подскочив на кровати. В груди бешеным молотом колотилось сердце. Со всех сторон наползала душная летняя ночь. Где-то за окном раздался звук клаксона, и я подпрыгнула. Молот в груди тяжело бухнул, в висках застучала кровь. Боже, ну и сон… Я утерла мокрое лицо краем простыни. Белье на мне можно было выжимать. Никогда не думала, что человек может так вспотеть…

Я попыталась отдышаться, но проклятые кошмарные сцены все вставали перед глазами. Сон улетучился напрочь. Я вспомнила об успокоительном в аптечке и встала. Замирая, неловко сделала шаг. Другой, третий. И, только выйдя в коридор, окончательно ощутила, что привидевшееся было просто сном.

В ванной я проглотила три таблетки и пустила в раковине прохладную воду. Умылась, подставляя горячие щеки под струю. Липкий ужас постепенно уходил, уступая место расслабленности.

Я перебралась на кухню и села у окна, помешивая в турке кофе. Никогда не спящий город шумел — стоило приоткрыть занавеску, и он бесцеремонно врывался в дом, сверкая неоном и гудя. Город создавал иллюзию присутствия, и это было как раз то, что нужно.

Я распахнула окно настежь и, прихлебывая горький кофе, стала ждать рассвета.

***

На работе я появилась раньше всех, открыла дверь своим ключом и облегчённо вздохнула. Наш офис — одно из пяти отделений городской соцслужбы — был обставлен со всем возможным комфортом, на который хватило выделенных средств. Жаль только, что большую часть рабочего дня мне приходилось проводить в разъездах.

На моем столе валялся листок с очередным адресом. Крупный почерк, приказной тон коротенькой приписки — это Вика, моя коллега. Совсем недавно пробилась в начальницы, а уже успела забыть, как мы вместе еду развозили старушкам. Хотя, конечно, она и работает здесь дольше меня. Куда мне с моим двухмесячным ‘стажем’ против ее трех лет…

Я взяла листок и отправилась по адресу.

За все время работы в социальной службе я попала в этот район впервые. Более того — я даже не знала, что в самом центре огромного мегаполиса есть такие узенькие пыльные проулочки. Зажатые между громоздкими домами постройки позапрошлого века, они кажутся удивительно тихими, хотя совсем рядом шумит многолюдный проспект. Большинство зданий отдано под склады или просто брошено, широкие окна первых этажей забраны толстыми решетками. Но часть домов по-прежнему обитаема — старики не желают расставаться с квартирами, где прошла вся их жизнь. Они будто срослись с этими облупленными стенами, с древними, как они сами, окнами, со старомодными крылечками подъездов. И то тут, то там встречаются распахнутые форточки, доносится запах герани и каши, из рассохшихся дверей выглядывают сморщенные лица…

Я притормозила и еще раз взглянула на записку. Округлые буквы утверждали, что мне предстоит навестить (читай — убедиться, что она еще жива) некую пожилую женщину, которая вот уже тридцать лет проживает одна-одинёшенька в квартале таком-то. Родственников, если верить информации, у старушки нет, зато есть куча кошек и упрямый характер. И безумная привязанность к своей жилплощади, надо полагать.

Нужный мне корпус дома оказался обитаемым, несмотря на ветхость. Ступеньки в подъезд, чисто выметенные, опасно похрустывали под ногами. Внутри воняло кошачьей мочой и еще чем-то кислым, похожим на запах набитой в бочку квашеной капусты.

Стараясь не дышать глубоко, я взбежала на третий этаж, мысленно матеря начальницу. Нужная мне дверь оказалась приоткрытой — кошачьей мочой несло именно из нее. Вспомнив о старухиных кошках, я еще раз беззвучно обматерила Вику и постучалась.

— Есть кто дома? — крикнула я, — это соцслужба, я могу войти?

Единственным ответом мне был шорох, донесшийся из глубины квартиры. Решив, что старуха плохо слышит, я толкнула дверь. Вонь мочи и капусты стала нестерпимой.

— Эй! — повысила я голос, — кто-нибудь дома?!

Опять шорох, какое-то шипение, стук.

Я решительно перешагнула порог, зажимая нос и рот платком. Из тесной прихожей вела дверь в гостиную — точнее, в то, что гостиной когда-то было. Сейчас среди древней мебели нашли себе пристанище десятка два кошек. Они сидели, лежали, сворачивались в клубки, катались по истлевшему ковру и подбирали с пола какие-то ошметки.

Я с отвращением повернулась и заглянула в соседнюю комнату, оказавшуюся кухней. Кислятиной тянуло отсюда — такого количества мусора я не видела за всю свою жизнь. Обертки от конфет, консервные банки, гнилая арбузная кожура и пустые пакеты из-под кошачьего корма заполняли каждый квадратный сантиметр. И везде — на полу, на столе, на сером от пыли подоконнике и даже в раковине — стояли пустые бутылки.

Зайти я не решилась — поставить ногу на кухне было совершенно некуда. Для очистки совести осмотрела санузел (пусто, пыльно, углы затянуты паутиной) и вновь вернулась в прихожую. Из-под ног шарахнулась кошка. В ее зубах была зажата небольшая белая кость странной формы.

— Кис-кис, — зачем-то позвала я.

Животное повернуло голову. На меня глянул слепой, подернутый белесой пленкой кошачий глаз.

Я вздрогнула, попятившись, наткнулась спиной на стену. Кошка прошмыгнула мимо меня и скрылась на кухне. Чувствуя противную слабость в коленях, я торопливо вышла и закрыла за собой дверь.

После спертого, пропитанного кислятиной воздуха квартиры на лестничной клетке дышалось легко. Голова прояснилась, и я сумела запоздало удивиться отсутствию хозяйки. Куда-то вышла? Не похоже — квартира выглядит брошенной. Ни один нормальный человек не станет обитать в таких чудовищных условиях. А если старуха выжила из ума, то мы обязаны позаботиться о том, чтобы пристроить ее в соответствующее заведение.

Ладно, подумала я, выходя на улицу и блаженно вдыхая бензиновый воздух, разберемся…

Отчет я закончила к перерыву. От недосыпания болела голова, и сосредоточиться никак не получалось. Когда принтер, наконец, выплюнул тощую стопку листочков, я обнаружила, что сижу в офисе одна — все остальные убежали обедать.

Я бросила отчет Вике на стол и направилась в ближайшее кафе.

Когда я вернулась с пакетом сладкого йогурта и плюшками, начальница хмуро поманила меня пальчиком из-за стеклянной перегородки.

-Ты писала? — спросила она, держа в руках выстраданное описание моих похождений.

Я кивнула.

— Как понимать этот бред?

— В смысле?.. — я опешила и машинально положила плюшки на Викин стол.

— Женщина, которую ты пыталась разыскать, умерла полгода назад, — тихо сказала Вика.

— Умерла?! — я так и села. — Как?..

— Много пила, — ответила подруга, — соседи сказали, она когда-то была довольно известной актрисой, чьим-то там двойником. Играла в городских театрах, выезжала на гастроли пару раз. Звезда местного масштаба. А потом постарела, подурнела и спилась. Детей не завела — вся была в карьере, жила, так сказать, на подмостках. Вместо детей взяла себе тьму кошек… — Вики помолчала. — Ее удар хватил — от алкоголя, наверное. Упала прямо в гостиной, да так больше и не встала. Паралич. Ее Миша нашел — он раньше у нас работал. Точнее, нашел то, что кошки не успели растащить. Они, понимаешь, не кормлены были…

Я вертела в руках пакет с йогуртом и смотрела на свои пальцы, медленно осознавая, на что же была похожа кость в зубах у кошки. Вдруг вспомнила про записку.

— Вика, но адрес… Ты сама мне дала бумажку с адресом!

— Ничего я не давала, — помотала головой Вика.

Я стала судорожно рыться в карманах, но бумажка будто испарилась. Начальница жалостливо смотрела на меня.

— Езжай домой, — наконец сказала она, — ты уже месяц без выходных пашешь. Отдохни.

Я взяла плюшки и, не прощаясь, вышла, забыв йогурт на столе.

Дома меня ждал сюрприз — пришла посылка с картиной из серии «сделай сам». Сорвав с коробки яркую листовку, я вытряхнула на стол кучу разноцветного бисера. Пару секунд обалдело смотрела на блестящую мешанину. Бисер, который должен быть расфасован в пакетики, почему-то оказался просто насыпан в коробку. Родные реалии…

Несмотря на усталость, я не могла и думать о сне. И, чтобы успокоиться, решила рассортировать бисер. Вооружилась пинцетом и уселась за стол.

Через полчаса у меня заболели глаза. Через час начала кружиться голова, а перед закрытыми веками замелькали разноцветные кружочки. Я не сдавалась и упорно выуживала бусину за бусиной, раскладывая их в маленькие мешочки. Черный — сюда, синий — сюда, зеленый — сюда, а, нет, это салатовый… Розовый — сюда… Красный, красный, малиновый… Черт, малиновый отдельно…

Начало смеркаться, и я зажгла настольную лампу. Вспыхнул яркий неоновый свет, и в его белесых лучах комната показалась странно вытянувшейся. Дальняя стена терялась во мраке. Мой стол удлинился, расширился, его край отодвинулся куда-то в полутьму. На стенах плясали длинные тонкие силуэты.

За спиной зашуршало, и я обернулась, уронив мешочек с бисером. Черные бусины зацокали по полу, рассыпаясь и отбрасывая огромные шаровидные тени. Я вглядывалась в темноту. Там, позади меня, должна быть дверь. Там всегда была дверь. Но сейчас вместо нее я видела только уходящий во мрак коридор — точно такой же, как и впереди.

Бусины постукивали и цокали, катясь вдоль бесконечных стен, и мне вдруг показалось, что стены движутся. Игра теней, подумала я, ухватившись за стол в приступе головокружения. Деревянная столешница была ледяной, я прислонилась к ней лбом и вдруг почувствовала, как меня тянет в сторону.

Стол двигался. Собственно, это был уже не старый добрый дубовый стол, а металлический конвейер, выходящий из темноты и теряющийся в ней же. Бесконечная лента, знакомо поскрипывая, тянулась через комнату. И на этой ленте лежали сотни и тысячи разноцветных бусин. Мелкие, потом более крупные, похожие на граненые куски камня, следом — еще крупнее и, наконец, передо мной проплыла бусина размером с человеческую голову. Огромная, глянцево-красная, она глядела на меня пустыми черными глазами и ухмылялась раззявленным ртом, а я запоздало сообразила, что это и есть голова, детская голова, и вовсе это не краска на ней, а кровь, настоящая, алая, кем-то пролитая кровь…

Я метнулась в сторону, вдоль конвейера, в темноту, цепляя ногой провод — лампа погасла, а я продолжала бежать, слыша, как скрипит конвейер и на нем, совсем рядом, в полушаге, издевательски смеется-стонет кровавый призрак…

Пробуждение было ужасным — я свалилась со стула, на котором уснула, и сверху на меня со стола посыпались мешочки с бисером. Еще не вполне придя в себя, я в панике отшвырнула их, и только потом сообразила, что уже не сплю.

Я прислонилась к столу, на всякий случай убедившись, что он — настоящий, деревянный, не движется, хотя и скрипит. Попыталась отдышаться. Электронный будильник показывал пять двадцать — я проспала больше двенадцати часов.

Раздавшийся шорох заставил меня подскочить, но это всего лишь ветер трепал занавески в окне. Я с трудом поднялась и ушла на кухню.

Город, как всегда, не спал. А я, как и вчера, варила кофе и ждала рассвета.

***

Утреннее бдение не прошло зря — у меня появилась идея. Сложив два и два, я сопоставила историю умершей актрисы с кошмарным сном о кошках. Несчастная была одной из тех, за кем присматривали соцработники нашего отделения. А, значит, были и другие — те, кто как-то связан с конвейерами. И с детьми.

На работе я первым делом направилась в архив. Эта тесная клетушка полтора на два метра была битком набита картонными коробками с пожелтевшими от времени папками. В каждой папке — история чьей-то жизни. Большинство историй, как я уже успела убедиться за время работы, были законченными. Наши «подопечные» либо умирали от старости, либо тихо угасали в больницах от многочисленных застарелых болячек.

Неудивительно, что у нас никто надолго не задерживается, думала я, перебирая папки. Конечно, мы не были обязаны вытаскивать с того света старичков и старушек, их просто было слишком много и они были слишком не нужными городу. Все, что мы могли — и должны были — делать, так это периодически проверять, живы ли они. И, если живы, не впали ли в маразм. Но нас было так мало, и мы не всегда успевали вовремя… А ведь мы даже не обязаны были помогать им и хоть как-то продлевать их жизнь — если это, конечно, можно назвать жизнью…

Я усердно рылась в коробках, открывая каждую папку и пробегая глазами краткие истории. На меня смотрели лица — все как одно, угрюмые, изуродованные старостью и нищетой.

Я нашла искомое только в четвертой коробке. Мужчина, неожиданно молодой — всего-то чуть за сорок. Всю жизнь проработал сборщиком мелких деталей на конвейере. Не пил, не курил. Не женился, не встречался. Не дружил. Не развлекался. Только работал и спал. Спал и работал. Он сошел с ума прямо на рабочем месте. Схватил свой стул и пошел раздавать удары направо и налево. Кто-то из перепуганных работников вызвал полицию…

Мы курировали его тетку — престарелую, полупарализованную женщину, и наш номер был записан у него в мобильнике. Поэтому полицейские позвонили нам. Ну а мы… Я стиснула зубы. Мы отправили бедолагу в сумасшедший дом — прямо из полицейской дежурки… Долго он там не протянул, но это уже было совершенно не нашим делом, конечно.

На вторую историю я наткнулась неожиданно — папка вылетела из коробки, и листы рассыпались по полу. Я увидела худое, сосредоточенное лицо мужчины. Не хмурое, против всяких ожиданий. Высокий лоб с залысинами, внимательные глаза, тонкая вертикальная складка меж бровей. Наверняка ученый, подумала я, поднимая листок.

Мужчина с внимательными глазами работал на стройке. Он занимал должность разнорабочего — несмотря на два высших образования. Пахал по десять часов в сутки без перерыва. Помогал строителям класть плиты перекрытия — поддерживал и направлял тяжелые бетонные блоки, прицепленные за стропы, пока крановщик их опускал на место. А потом угодил руками в чан с каким-то едким раствором и немедленно был уволен — без пенсии и выходного пособия.

Это дело оказалось самым старым — мужчины не стало почти девять лет назад. До этого он два года побирался, питаясь тем, что находил на свалке. Мы ничем не могли ему помочь — разве что добились повышения выплаты по инвалидности. Денег ему едва хватало на квартплату. Он умер от голода на протертом диване. Рядом с ним нашли позеленевшую буханку хлеба. Мужчина просто отказался есть, решив поставить точку в своей агонии.

‘Детскую’ историю я обнаружила только через час. Пару раз ко мне заглядывала недовольная Вика, но я упросила ее подождать.

Я держала в руках белую картонную папку с завязками и не могла поверить своим глазам.

Воспитательница. Среднего возраста, очень правильная и строгая. Малыши звали ее Лаисой Боисовной — трудно было выговаривать «р» сразу в двух словах. Побаивались, но любили. Любили ровно до того дня, когда Лаиса Боисовна закрылась на детсадовской кухне с одной из девчонок, пообещав накормить ту карамельками. Накормила. Приехавшие полицейские так и не сумели (если и пытались) достать несчастного ребенка из огромного чана с расплавленным, застывшим сахаром. Из красноватой массы торчала только головка девочки, щедро облитая кровью и карамельными потеками. А Лариса Борисовна сидела рядом и напевала, фальшивя, «Happy birthday to you»… Малышке в этот день исполнилось четыре.

У Ларисы осталась престарелая мать, за которой мы присматривали. Мать скончалась в прошлом году, пережив свихнувшуюся дочь на пару месяцев. Лариса умерла в клинике, официально — от острой почечной недостаточности, которая, конечно, никак не могла быть спровоцирована «профилактическими» ударами по спине, животу и груди. Следы от ударов главврач объяснил просто — буйнопомешанная сопротивлялась. Разбираться никто не стал. Ларису похоронили на городском кладбище — как раз напротив могилы сваренной в карамели девочки.

Я сложила листы в папку и расставила все коробки по местам. В офисе было шумно, гудели компьютеры, кто-то громко возмущался в телефонную трубку. Я зашла к Вике. Та подняла на меня огромные, с красными прожилками сосудов глаза.

— Ты что в архиве забыла?

— Вик, — не слушая, перебила я, — помнишь, ты говорила, тут до меня Миша работал? Где он сейчас?

— Миша… — Вика ответила не сразу. Я уже хотела спросить повторно, когда она заговорила.

— Миша уволился через день после того, как нашел ту женщину. Мы с ним дружили, и я ему частенько звонила. Беспокоилась — он так переживал, был будто не в себе. Все корил себя за то, что раньше не приехал, хотя в чем тут его вина?.. Молодой просто был, студент еще, и к нам пришел, чтобы хоть как-то подработать. А у меня все не было времени его проведать…

Она снова замолчала. Я ждала.

— А потом вместо Миши трубку взяла его мать. Она сказала… — в голосе Вики послышались рыдания, — сказала, что Мишу забрали… Забрали в дурку, понимаешь? Он извел себя этой виной… Мать говорила, когда его забирали, он нес бред — что-то про равнодушное добро и помнящее зло… Про то, что его вынудили — какие-то кровавые головы и люди с обгрызенными руками, они являлись ему и приказывали убивать… Он задушил свою собаку и пытался поднять руку на мать, но она убежала и вызвала скорую, — подруга вздохнула и стиснула руками виски. — Миша до сих пор там, в отделении для буйных. Думаю, тебе не надо объяснять, что это значит…

Объяснять не надо было. Я хорошо представляла себе обшарпанные койки и слюнявых старцев с бессмысленным от аминазина взглядом, притянутых ремнями к пожелтевшим матрасам… Мы отправляли наших стариков в этот ад, потому что так было положено. Потому, что не осталось на свете людей, которым они были бы нужны. Оставались дети, внуки, правнуки, оставались мы — и все же старики были одиноки. Покинуты и брошены, как сморщенная кожура лимона. Мы спихивали их на руководство клиник и умывали руки, хотя и знали — никто не станет их лечить. Им просто не будут давать умереть…

Я вышла из офиса и побрела в дамскую комнату. Мне надо было умыться, чтобы хоть как-то привести мысли в порядок.

Я завернула за угол и чуть не столкнулась с уборщиком.

— Извините, — пробормотала я.

— Вы не сильно спешите? — неожиданно спросил он.

— Н-нет…

— Помогите мне, пожалуйста, — он бесцеремонно схватил меня за руку и куда-то потащил, — тут человек пришел кабель прокладывать, ему помощь нужна, а я не могу, как на грех этажом ниже трубу прорвало, слесари починили, а убирать мне, народ ругается…

Он бубнил и бубнил, подводя меня к мужчине в сером комбинезоне. Тот стоял на табурете и озабоченно разглядывал потолок.

— А, помощь! — обрадовался он, — ну-ка, станьте вот сюда…

Я машинально стала на указанное место.

— Держите, — монтер аккуратно вывинтил и опустил на мои поднятые руки секцию навесного потолка. На пластиковом квадрате лежали оголенные провода, обеими концами уходящие куда-то в перекрытия.

— Вот так подержите пока, — он что-то поковырял в проводах, — не бросайте, а то у половины здания свет навернется, да и вас током долбанет, — он слез с табурета, — а я за инструментами в машину сбегаю — забыл, ну я быстренько…

— Нет! Подождите! — крикнула я, но электрик уже скрылся за поворотом.

Я осталась одна. Справа и слева тянулись одинаковые серые стены с одинаково закрытыми серыми дверьми. Тяжелые соединения кабелей давили на ладони через тонкий пластик. Плечи быстро налились тяжестью, мышцы заныли. Я невольно вспомнила строителя с внимательными глазами. И рабочего, всю жизнь просидевшего за конвейером, и воспитательницу, и несчастную актрису-пьянчужку…

В ушах звенела тишина. Шаги в этой тишине зазвучали особо отчетливо. Кто-то приближался из-за угла. И этот кто-то был босым.

Меня обдало волной ледяного страха, сковавшей с головы до ног. Я стояла и слушала, как мягкие шаги становятся все ближе…

Она появилась передо мной первой, и я даже не сумела удивиться. Сухощавая, в клетчатом платье по советской моде. От всей ее строгости не осталось и следа — в запавших глазах сквозило безумие, босые ноги покрывали синие пятна. Она раззявила рот, кривя лицо в подобии усмешки. А потом она закричала.

— Вы не помогли нам! — от тонкого визга у меня закладывало уши. — Вы не помогли, не помогли! Вы нас не спасли!

Она повторяла одно и то же, приближаясь ко мне. Я уже чувствовала гнилостный запах из ее рта — она скалилась, обнажая почерневшие зубы.

— Вы не помогли! — выкрикнула она снова. — Не помогли — смотри!

Она задергалась в конвульсиях, и я увидела, как призрачный мужик в белом халате лупит ее по животу железным прутом. Клетчатое платье покрылось бурыми пятнами, глаза ввалились еще больше. Лариса хохотала, и в этот хохот вплелся тихий стон.

Он пришел вторым. Мужчина с высоким лбом и умными, проницательными, грустными глазами. Словно издеваясь, он встал рядом со мной и поднял руки. Изъеденные кислотой остатки пальцев не доставали до потолка.

— Я держу! — неожиданно выкрикнул он, — смотри, я держу! Я — Атлант! Без меня мир рухнет!

Вся его грусть, вся интеллигентность испарились. Он начал приплясывать, неумело дрыгая ногами, извиваясь между потолком и полом, то поднимаясь, то опускаясь, паря передо мной, и его выкрики вторили смеху сумасшедшей воспитательницы.

Следом возникла актриса, в некогда роскошном черном платье. Кружева, истрепанные и грязные, волочились по полу как траурный шлейф. Она молча, укоризненно взглянула на меня и подняла на руки кошку. Животное, слепо таращась бельмами, стало обгладывать ее пальцы. Из-за отворота истлевшего платья выпал листок бумаги, плавно спланировал к моим ногам. Крупные округлые буквы, так похожие на почерк Вики, складывались в уже знакомый мне адрес.

И, наконец, явился конвейерщик. Ни на кого не глядя, он встал рядом с остальными. Как по команде они все взялись за руки, сливаясь в плотное полотно, сплетенное из призрачных очертаний.

Полотно разорвалось, будто разойдясь по шву — мне показалось, что я слышу сухой треск. И вместе с полотном разошлось все вокруг — стены, пол, потолок треснули и рассыпались пеплом, словно декорации, за которыми открылся истинный мир закулисья. И посреди этого мира стояла я, по-прежнему держа в руках нелепый и неуместный здесь кусок пластика.

Дети. Много детей, но они почему-то молчат. Застывшие, уставились в одну точку посреди новенькой детской площадки. Там, возле яркой синей песочницы, лежит девочка, головой на коленях у мамы. Светлые волосенки все в крови. Кровь на розовых ушках, на белой маечке малышки, на маминых джинсах. Кровь на железном углу песочницы и на рассыпчатом желтом песке вокруг.

— Мама, мамочка…

Мама рыдает. Плачет, не сдерживаясь, не боясь напугать ребенка.

— Мама… — детский голосок все тише.

— Ну почему, почему скорая не едет! — отчаянный вопль навзрыд.

— Ма… ма…

Тишина. Лариса все не может поверить, не хочет закрыть глаза мертвой дочери. Все ждет, ждет чуда, ждет — уже сама не зная, чего.

И где-то за спинами столпившихся детей худенькая, замурзанная девчушка ежится и повторяет: ‘Не я, это не я, она сама…’

Детская площадка стремительно пустела, ржавели карусели. Возник из ниоткуда детский лабиринт «гусеничка». Мне улыбалось толстыми губами ее грязное, прогнившее железное лицо. В уголки глаз набились листья, а нос облупился и проржавел, лишь кое-где сохранив остатки краски. Я увидела рядом могилу ребенка и плачущую Ларису перед ней — еще молодую, но уже убитую неразделенным горем.

Ее фигура бледнела, становясь прозрачной. Сквозь нее на фоне детских горок проступали новые черты.

Я увидела, как скромного разнорабочего, такого странного, всегда держащегося в стороне, ловят на стройке подвыпившие прорабы и окунают пальцами в чан с кислотой. Сквозь дым проступали тупые, красные, небритые рожи, кривые ухмылки — ‘Ну что, ин-тили-гент, пальцы веером, мать твою!..’

Я видела, как гнобят старательного, глуповатого работягу его собратья по конвейеру. Как он один вечерами убирает огромный цех, как получает штрафы за испорченные кем-то инструменты, как целый день пашет стоя, лишившись благодаря доброте коллег колченогого стула…

Я смотрела, как стареет неудачливая актриска, как плачет ночами перед зеркалом, а по утрам скрывает тушью и тенями опухшие веки. Как стискивает зубы, улыбаясь режиссеру, в лицо называющему ее уродливой коровой…

Мое тело окаменело, я упала, ткнулась немеющими коленями в смешанный с кровью песок. Ноги не слушались. Я не могла сдвинуться с места, перестав отличать кошмар от яви. Все происходящее было таким ненастоящим… и тут я поняла, что еще более нереальными, ужасающими и чудовищными были обычные истории обычных людей, спокойно записанные на старых листах и засунутые в архивные папки. Все это не могло происходить. Но это произошло.

Они кружились вокруг меня — убийцы и убитые, погибшие задолго до своей смерти, замученные, задавленные, растоптанные безвозвратно. Они кружились, плюясь кровью и брызгая гноем, вертелись и сливались в одно грязно-желтое пятно. И откуда-то из этой адской карусели неожиданно ясно и отчетливо прозвучал вопрос:

— Ты знаешь, почему мы это делаем?

Очертания призраков размывались, оставляя в воздухе дымные следы. Их будто стало больше — мелькали курносые младенческие лица, не по-детски грустные и измученные; выплывали, чтобы тут же исчезнуть, бородатые фигуры в лохмотьях. Из ручейков дыма глянули на меня полные слез старушечьи глаза. Туманная завеса густела, продолжая вращаться.

— Кто сделал нас такими? — вопрошал голос из карусели, — кто сделал нас такими? Кто сделал нас…

Кольцо сжималось. Я видела, как они движутся ко мне, снова до ужаса реальные. Я чувствовала их запах — вонь гниющего мяса вперемешку с сырой землей, я слышала их неровные шаги. Пальцы крепче сжали обломок пластика, и молча, сосредоточенно, сжав зубы, я изо всех сил вонзила его в ближайшую фигуру.

Я била и била, и мне в лицо летела густая вязкая масса. В уши врывался хлюпающий звук, и я продолжала бить. Я била, чтобы забыть все увиденное, чтобы прогнать встающие перед глазами картины, чтобы раз и навсегда покончить со злом — но не могла. Призраки давно растеклись лужами гноя, а я продолжала. Пластик со свистом рассекал воздух и врезался в пол, в стены, в двери и даже в мои собственные руки. Я резала, колола и кромсала весь этот проклятый мир за то, что он способен породить такое, допустить такое, за то, что он сам творит из себя зло. Я не могла и не хотела останавливаться, я уже перешла ту черту, за которой человек перестает быть человеком и из-за которой нет возврата. Я слишком много узнала, слишком много зла увидела и еще больше совершила…

Чьи-то руки обхватили мои плечи, крепко сжали, я вновь занесла осколок для удара, но он рассыпался трухой, а перед глазами возникло озабоченное лицо монтера.

— Живы? Говорил же, не ронять! — он отпустил меня, ныряя в темноту.

Вокруг, в полумраке, вновь высились стены коридора, а вместо песка под ногами скользил линолеум. Разбитая потолочная секция валялась рядом. Света не было — над дверями горели аварийные лампы.

Я ощупала себя. Одежда оказалась сухой, руки — целыми, а ноги — послушными. Безумно болела голова, меня мутило. Кое-как я поднялась и, держась за стену, добрела до уборной.

Я подставила голову под струю ледяной воды, наплевав на макияж. В ушах звенело, но боль начала отступать, и способность мыслить возвращалась.

В грязноватом зеркале отражалось мое лицо. Размазанная вокруг губ помада показалась мне кровью. В глазах, обведенных кругами поплывшей туши, застыла злоба, смешавшись с болью и бессилием. Из глубины расширенных зрачков смотрели бессмертные призраки.

Я не убила их — и не могла убить то, что было мертво уже дважды. Я всего лишь пошла у них на поводу, поддавшись искушению, заразившись их ненавистью. Зло порождает зло, постоянно ища себе новой подпитки. Они пришли за мной не ради мести. Они заставили меня пройти через ужас убийства, когда затуманенный мозг упивается страданием жертвы. Это невозможно забыть, и мне придется жить с этим.

Иллюзорные тени мелькали в зеркале, сплетаясь вокруг моего отражения.

Мы, только мы — не кто-то извне, не мистические злобные силы, не пришельцы и не демоны — мы сами творим все то зло, что нас убивает. Творим потому, что так легче — гораздо проще стать злом, чем с ним бороться…

Призраки хотели, чтобы я стала подобна им — тем, кто не выдержал зла и сам превратился в его источник. И я знала, что, рано или поздно, мне придется задать себе один вопрос: смогу ли я преодолеть их искушение?..

ДРУГИЕ ЭКСПЕРИМЕНТЫ >>>

Благодарю за внимание! Возможно, вас заинтересует: