Время пожирать

Всё началось с голубей. Проклятые мерзкие птицы целыми днями кружились возле кормушек, заботливо развешанных на деревьях жителями. Несмотря на середину апреля, снег ещё не сошёл, по ночам подмораживало, и пернатая мелочь с огромным удовольствием угощалась всем, что оставляли сердобольные жильцы. Видимо, голуби досаждали многим, потому что в большинстве кормушек, представлявших собой обычные пятилитровые пластиковые баллоны, были прорезаны маленькие дырочки, в которые едва пролезал воробей. Голубям ничего не оставалось, кроме как ждать, что какая-нибудь птица случайно бросит семечку на снег.              

Всё началось с голубей… Нет – на самом деле всё началось со старухи. Низенькая пожилая женщина со сморщенным, как слоёный пирожок, лицом появилась однажды утром и водрузила на дерево новую кормушку. Кормушка ничем не выделялась из ряда прочих – такой же баллон из-под питьевой воды, с той лишь разницей, что прорезанная в нём дырка была чуть ли не в половину высоты всей конструкции. И, разумеется, внутри уже лежало лакомство – семечки, почему-то тыквенные, вместо обычных подсолнечных. Не иначе, бабуся запоздало праздновала Хэллоуин.              

Первые голуби не заставили себя долго ждать. Спустя пару минут кормушка была облеплена жирными серыми тушами. Они толкались, пихались, хлопали крыльями и отталкивали друг друга, пытаясь влезть в вожделенную жратву. За считанные секунды баллон опустел. Птицы разлетелись, оставив после себя кучу тыквенных ошмётков под деревом и жирные белые ляпухи на прозрачном пластике. Лишь один голубь, взъерошенный и какой-то больной на вид, остался сидеть в сиротливом баллоне.            

Он сидел там и сидел, даже не думая улетать. И, наверное, никто не удивился, когда через пару часов голубь свалился вниз – да так и остался лежать кверху лапами посреди семечковой шелухи.              

День был тёплый, солнце сияло вовсю, и к полудню тёмная шелуха вместе с серой тушей голубя, нагревшись, благополучно провалилась в снег, откуда остались торчать только скрюченные мерзко-розовые лапы. В городе водилось немало бродячих собак, но почему-то к утру туша так и не исчезла. Лапы продолжали торчать, полностью окоченев за морозную ночь. Шкурки от семечек проглядывали из-под снега тёмным пятном – казалась, на этом месте чернеет странной формы проталина.              

Кормушка опустела, но старуха больше не появлялась. Дохлый голубь вызывал омерзение, поэтому жильцы не торопились наполнять и остальные кормушки, развешанные в этом же палисаднике. Однако голуби, уже привыкшие к халявной жратве, упорно возвращались на место кормёжки. И, в конце концов, в энный раз не найдя никакой еды на дереве, обратились к тому, что лежало под ним – а именно, к трупу своего собрата.               

Мертвечину клевали долго. Подмороженное мясо расползалось серо-красными ошмётками, добавляя очертаниям проталины алую кайму. Так длилось несколько дней. Чёрно-красное пятно под окнами всё росло и росло. От голубя давно осталась только горстка перьев, а проталина продолжала увеличиваться. Возможно, тому было виной солнце, палившее с каждым днём всё яростнее. Но сейчас уже ясно, что это не так.              

Первые ростки появились в конце апреля. От снега к тому времени остался лишь тоненький слой, сквозь который кое-где на клумбах пробивались первые крокусы. Однако то, что выросло под кормушкой, не было похоже на крокус. Бледные, блёкло-жёлтые кривые отростки, похожие на лишённые ногтей покойничьи пальцы, тянулись из-под земли. Эти острые щупальца быстро покрыли всю площадь проталины, перекрасив её из чёрного в желтоватый. Отвратительное на вид растение, чем бы оно ни было, явно прекрасно ощущало себя и под позднеапрельским солнцем, и в прохладные ночи. Жильцы давно обходили стороной странное место, не совались туда и птицы. Даже голуби при всей их тупости перестали прилетать на эту кормушку. Впрочем, уже пару недель в городе не было видно ни воробьёв, ни синиц, ни поздних снегирей, которые часто задерживались здесь аж до начала лета.              

Наступил первомай, и снег сошёл окончательно. И тогда стало ясно, куда подевались из города все пернатые непоседы. Сотни крохотных трупиков усеивали землю – в палисадниках, в парке, в тощих ленточках посадок вдоль дорог… Они лежали, вытянув к добродушному солнцу скорченные лапки с крошечными острыми коготками, словно в последний раз пытаясь взлететь. И везде, где вмёрзли в землю мёртвые птицы, их окружали мерзкие блёкло-жёлтые мясистые щупальца.              

Неизвестные растения тянулись вверх со страшной скоростью. Всего за одну ночь они выросли почти на полметра. Городские власти, конечно, забили тревогу. Но было уже поздно.              

На самом деле, поздно было уже давно. С тех пор, как ещё в апреле первый горожанин, радостно протирая тряпкой распахнутое окно под лучами ласкового солнца, задел рукой крошечную семечку, принесённую к нему на подоконник какой-то птицей. И, может быть, всё ещё могло бы обойтись… Может быть, беспечный парень стал бы первой и последней жертвой, не считая, конечно, той птицы. Но именно пернатые, эти вездесущие спутники людей, сделали так, что спастись не удалось никому.              

Синицы и воробьи умирали не сразу. Склевав проклятые семена, протягивали ещё несколько часов, успев перед этим обильно удобрить землю, крыши, подоконники, клумбы, асфальт и даже машины. Крохотные, словно игрушечные, зёрнышки, почти незаметные в серо-белых кучках и пятнах, стали всему причиной. Мы смахивали их руками, влажными салфетками, рукавами одежды; мы приносили их домой на подошвах ботинок – и они оставались с нами, радостно, как будто достигнув земли обетованной. Впрочем, так оно и было.              

Теперь уже не узнать, кто изменился первым. Возможно, это был тот самый горожанин, обнаруживший на своём подоконнике семечку. Возможно, кто-то другой. Только вслед за птицами стали пропадать люди. Всё меньше и меньше оставалось на улицах прохожих, реже звучал детский смех и шум машин, всё больше становилось брошенных магазинов с распахнутыми настежь дверями и наглухо запертых квартир, в окнах которых ни днём ни ночью не зажигался свет. И всё больше и больше появлялось на земле огромных желтовато-белых кустов с мясистыми стеблями, без листвы и без почек, похожих на резиновые водоросли. Кустов с человеческими лицами.              

***              

Июньское солнце приятно греет. Его лучи ласкают кожу – бледную, чуть желтоватую. Это солнце чужое, не похожее на красноватое светило нашей родины. Но оно принимает нас как своих детей – так же, как принимает нас местная земля.              

Сейчас уже кажется забытым сном, что когда-то мы могли ходить, бегать, управлять механизмами. Всё это отдалилось и стало зыбким, призрачным, словно выдуманная кем-то сказка. Нам больше не нужна пустая беготня и бессмысленные споры. Мы познали незыблемость своего места, мы пустили корни в этой земле – и скоро выполним своё предназначение.     

Наша плоть мясиста и насыщенна. Мы тянемся к чужому солнцу, изо всех сил взращивания себя. Мы чувствуем его всей кожей, всеми своими отростками. Нам больше не нужны уши – мы ощущаем ветер, вздрагиваем от грома, впитываем шорох дождя. Но иногда, словно данью какой-то забытой традиции –  глупой, бесполезной, но въевшейся – мы открываем глаза и видим её. Старуху с лицом сморщенным, словно растресканная почва. Она идёт мимо, изредка касаясь нас, и что-то бормочет. У неё в руке семена – наши дети. Мы боимся её. Да, она наша мать. Но разве матери нельзя бояться?    

Она идёт мимо, по-хозяйски щупая наши тела. Мы готовы, мы знаем это, и знает это и она. Иногда маска падает с её лица, сносимая порывом ветра – старая потрёпанная маска, хотя не такая старая, как она сама. И тогда под этим сморщенным картоном – а как иначе назвать грубую человеческую кожу? – мелькает серо-зелёная чешуя.   

Она идёт мимо, и мы знаем, что уже скоро. Мы не видели этого ни разу, но оно въелось в память поколений, и каждое семечко, прорастая, помнит беззвучные крики предков. Мы растём с этими криками в наших неслышащих ушах. Мы знаем, что уже скоро.               

Скоро на землю опустятся плоские серебристые диски. Скоро чёрная почва, так гостеприимно принявшая нас, содрогнётся под тяжёлой поступью многочисленных ног. И будут они… Будут рвать нас с корнями, перемалывать двойными челюстями, вытаптывать, ломать, выдирать…              

Таков мир. Мир, в котором есть мы и те, кто ест нас.              

Скоро придёт их время. Время пожирать.              

Кто сказал, что матери нельзя бояться?               

Она идёт мимо.              

Наша мать и наша убийца.       

Благодарю за внимание! Возможно, вас заинтересует: