Глава 15

Наутро он снова пришёл к ней. Заря едва занялась, и брошенный дом угрюмым холмом выступал из полутьмы. Полусонный мужик, приставленный сторожить ведьму, встрепенулся, завидев охотника.

– Я должен ещё раз поговорить с пленницей, – бросил Ингер мужику.

Тот повозился с бревном, играющим роль засова, и дверь, наконец, с натужным скрипом отворилась, впуская охотника. Сжимая в руке факел, он ступил в тёмное нутро дома.

Ведьма по-прежнему была там же, где они оставили её. Когда Ингер накануне, сняв с пленницы путы, бросил ей одежду, она не шевельнулась. Кто знал, слышала и видела ли она что-нибудь? Глаза Идислинд были устремлены в потолок, но смотрела она точно не на прокопчённые брёвна. Губы что-то неслышно шептали, но было ли это молитвой, и если да, то кому – оставалось тайной.

Но, должно быть, молитва помогла, и за ночь девушка пришла в себя. Она не обернулась на скрип двери, но встретила охотника уже одетой. Волосы, отброшенные назад, без стеснения открывали изуродованное лицо. Факельные отблески отражались в глазах Идислинд, и это уже не были глаза загнанной лани – в зрачках пылала ярость дикой кошки.

– Зачем ты вернулся? – ведьма подняла голову, когда охотник, обойдя стол, встал перед ней.

И, не дожидаясь ответа, продолжила:

– Тебе мало было той боли, что причинил мне? Хочешь ещё? Хочешь повторить?

Ингер молча смотрел на неё, на такую странную и такую привычную перемену. В его прошлом были сотни подобных случаев, сотни одержимых Дьяволом девиц и женщин, поначалу невинных как агнцы, но позже неминуемо раскрывающих свою гнилую суть, шаг за шагом, – перед ним, перед карающей дланью Господа. Но впервые карающая длань застыла, не смея нанести решающий удар. Застыла, остановленная сомнением.

До заката он листал книгу, пока тяжёлый сон не сомкнул его веки, но так и не нашёл ничего, что могло бы оправдать ведьму. Ни единого упоминания о «дьявольской печати» не обнаружилось в загадочном труде из замка фон Франкенштейн. Но в сотнях трактатов, прочитанных ранее, лучшие умы Церкви утверждали: наличие такой метки – неоспоримое доказательство связи с нечистым. Это его рука оставляет на теле избранницы отметину, по которой ведьму всегда можно опознать. И всё же что-то мешало поставить эти сотни трактатов выше одного-единственного труда чернокнижника. Как сотни молитв не смогли бы спасти его жизнь – которую спас один-единственный учёный колдун.

– Я могу вывести тебя отсюда, – негромко сказал охотник, – скажи мне только, кто была та девушка?

– Вывести? – Идислинд наклонилась к охотнику. Сидя на столе, она смотрела на него снизу вверх, отчего её узкое лицо с острым подбородком и впалыми щеками казалось непропорционально вытянутым. – Зачем?

– Я мог бы спасти твою жизнь.

– Зачем? – повторила пленница, – ты пришёл, чтобы мучить меня? Уходи! Скоро я буду свободна, и ты мне ни к чему!

– Тебя казнят, если…

– Да! – выкрикнула ведьма, – наконец-то!

Она протянула к охотнику руки.

– Ты, волк из волков, знаешь ли ты, что такое любовь? – продолжала она, скаля зубы в улыбке, – знаешь ли ты? Мой фрайхерр любил меня… любил так часто! Слишком часто…

Ингер вдруг заметил, как блестит её лицо – по мокрым щекам бежали всё новые прозрачные дорожки.

– Так часто, что не выпускал никуда. Но не так сильно, чтобы сделать законной женой, – Идислинд расхохоталась, – но он растил и защищал меня! А мои мать и отец… Я ведь даже не знаю, что с ними…

– Они умерли, – сам не зная, зачем, сказал Ингер.

– Они выбросили меня, – прошипела девушка, – так поделом им! Поделом им всем, всей этой проклятой деревне! Но я хочу… хочу видеть их могилы!

– Для чего тебе это?

– Для чего? – ведьма снова рассмеялась, картинно откидывая назад волосы, – я же служка Дьявола! Чтобы осквернить их прах, попрать ногами и…

Ингер наотмашь ударил её по лицу, и смех оборвался, как лопнувшая натянутая нить.

– Кем бы ты ни была, – чётко выговорил охотник, – относись с уважением к памяти родивших тебя.

– А ты, чьи руки обагрены кровью, уважаешь и чтишь память предков своих? – и, глядя в изменившееся лицо Ингера, ведьма снова рассмеялась. – Убирайся! Я для тебя ничто – как и для всех. Тебе что-то нужно от меня, но ты ничего не получишь.

– Я не прошу, я предлагаю тебе спасение. Там, за дверью, всего один человек. Это будет легко.

– Ты ничего не получишь, – продолжала ведьма, будто не слыша его, – потому что тебе нечего мне дать. Всё, что мне нужно, я возьму сама раньше, чем настанет полдень.

– Кто та девушка, о которой говорила ты? – снова спросил охотник.

– Зачем ты веришь ведьме? Уходи! Уходи, волк в волчьей шкуре, уходи к таким же, как и ты! Нет никакой девушки, нет, слышишь ты меня! Нет! Нет! Нет и не было, как не было и не будет меня!..

Ингер в последний раз бросил взгляд на ведьму. Она сидела, сгорбившись, на столе и, закрыв лицо руками, безудержно рыдала.

И, прежде чем затворилась дверь, до охотника донеслись обрывки молитвы.

– Господи милосердный, спаси мою душу, защити меня, осени своею любовью, как никто и никогда…

***

Всё происходило так, как сотни раз до этого. Как в том далёком дне посреди чёрного от пепла и горя города – дне, унёсшем жизни невинных. Ингер стиснул перстень на пальце. Ни вина, ни безвинность осуждённых не были доказаны – как знать?.. Был ли прав епископ, следуя воле Его Святейшества, чью правоту грешно опровергать? И был ли прав он, Ингер, не препятствуя казни тех, кто, возможно, и был истинной причиной всех бедствий – или одной из этих причин?..

Солому и ветви для костров уже сносили на пятачок перед церковью. Охотнику незачем было смотреть на приготовления. Вместо этого он взнуздал застоявшуюся на конюшне Ромке и отправился в «Кабаний клык». Во рту уже вечность не было ни крошки, и крепкий эль разливался внутри пряной горечью. Трактирщик глядел исподлобья, угрюмо – видать, уже знал о разгроме поместья и понимал: дело плохо. Никто больше не станет наезжать весёлой ватагой поохотиться в местных лесах. Конец веселью, и конец заведению.

С Ингером хозяин перебросился едва парой слов. По выражению лица трактирщика было ясно: намётанный глаз опознал в госте охотника – корень всех бед. Ингер не стал задерживаться, бросил на стол пару дукатов и вышел. Солнце мчалось по небосводу, неумолимо приближая полдень – час аутодафе.

Вот и всё. Всему виною одна безумная ведьма, и убить её – милосерднее, нежели пытаться оправдать. Да и можно ли просить оправданья у тех, чьи родные погибли по вине колдуньи? Не сгори она сегодня на костре – её убьют завтра, найдут, где бы она ни скрывалась. И её саму, и её покровителя. Глупо было предлагать ей спасение. К чему?..

У церковного двора Ингер придержал лошадь и, не спешиваясь, стал смотреть, как стекаются к месту казни жители, жмутся к церковным стенам, к жиденькой оградке вокруг. Мелькали знакомые лица – Берта с мужем, бородатый кузнец, Харальд, отводящий глаза. Теперь, когда всё подходило к своему логическому концу, каждый вчерашний обвинитель хотел держаться в стороне.

Каждый – кроме него, Ингера.

Ведьмы подлежали церковному суду, но наказывать их Церковь не имела права. Святые отцы умывали руки, передавая колдунов и колдуний светской власти, с присущим Церкви жестоким юмором сопровождая это формулировкой «отпущение на волю». Такое отпущение значило для осуждённого только одно – потерю всяческой надежды. Ибо Церковь, «отпуская», повелевала наказать колдуна по заслугам, что светской властью трактовалось однозначно: виновен. Виновен и подлежит казни.

Сколько таких «виновных» прошли через руки Ингера? С какого момента он перестал вести им счёт? И что стало тем поворотным мигом, заставившим его забыть, вместе с истоками этой кровавой реки, свои истоки?..

Оживление среди людей прервало его размышления – на площадь вывели осуждённых. Послышались крики – то были вопли страха пополам с ненавистью. Несчастный карлик фон Сигг брёл, еле переставляя мохнатые ноги, его полузвериное лицо было искажено отчаяньем. Идислинд же шла гордо, и её платье едва скрывало стройную фигуру. Должно быть, впервые за всю свою жизнь она без страха обнажала лицо, и её сердце не сжималось в ожидании удара, но трепетало при виде безоблачного неба и желтеющих за околицей полей. Она словно не замечала кучи хвороста, не видела двух грубо обтёсанных столбов, к которым вели обречённых. Она смотрела сквозь церковь, сквозь Ульриха, сквозь лица ощерившихся жителей – и улыбалась.

Ингер соскочил с лошади. Привязал смирную кобылку к ограде, прошёл через толпу, встав подле сложенных костров. Крепкие мужики уже вязали фон Сигга к столбу, и карлик плакал, слабо пытаясь вырваться. Двое других вздёрнули руки Идислинд, прикрутили верёвкой к вершине соседнего столба. Охотник посмотрел на ведьму.

Его глаза говорили – я не смог тебя спасти.

Её взгляд отвечал – я и не хотела.

Среди искажённых злобой и ужасом лиц мелькнуло лицо Хельтруды. Оно не выражало ничего, превратившись в застывшую маску.

– Возлюбленные братья мои! – обратился к собравшимся Ульрих, – в сей день мы предаём Божьему суду тех, кто отвернулся от истинной веры, избрав путь тёмного служения. Взгляните на них! Взгляните на этих пособников Дьявола, чьи деяния повлекли за собой гибель наших родных!

Одна за другой головы жителей поворачивались к столбам.

– Взгляните на зверя, что долгие годы стоял над нами, – продолжал Ульрих, – вот его истинный лик!

Фон Сигг был жалок. Его обросшее шерстью лицо сморщилось от плача, короткие ножки безуспешно пытались растолкать сложенные вокруг ветки. Он отнюдь не выглядел жестоким чудовищем – больше всего карлик походил на щенка, чей хозяин решил наказать питомца слишком строго.

– Взгляните же и на колдунью, его супругу, чей брак благословлён был не Святой Церковью, но бесом! – Ульрих повернулся и картинным жестом указал на Идислинд, – взгляните и вспомните, что говорят нам притчи Соломона: «Красивая и беспутная женщина подобна золотому кольцу в носу у свиньи»![1]

– Сжечь её! – крикнул кто-то.

Хрупкие плечи Идислинд вздрогнули. Ингер не выдержал.

– Она же просто безумна! И пращуры наши были более милосердны, убивая таких людей быстро и…

Он осёкся, осознав, что говорит о событиях многовековой давности так, будто это произошло вчера. С ним. Будто он сам стоял там, на площади перед огромной колоннадой акрополя и опускал милосердный меч на шею мычащего безумца, а люди в белоснежных тогах, величаво взирая на него из безопасно отдалённой ложи, одобрительно кивали…

Видение промелькнуло и исчезло, а Ингер вдруг обнаружил, что стоит вовсе не на площади, а у стен деревенской церкви, и смотрят на него мрачные, иссушенные возрастом и перекошенные ненавистью лица – и вместо одобрения в них сквозит подозрительность.

– Господь сотворил всё в этом мире, – произнёс Ингер как можно твёрже, сквозь растущее в нём сопротивление этим словам, – и, если угодно было ему сотворить колдунов и магические силы, то…

– Колдовство идёт от дьявола! – выкрикнул кто-то из толпы.

– От дьявола? – переспросил Ингер и нахмурился, – давайте вспомним, кто такой дьявол. Давайте вспомним, что Люцифер был одним из ангелов Божьих!

Толпа притихла.

– Давайте вспомним, что сказал Господь в первый день творения: да будет свет! – продолжал Ингер, – и стал свет. И Люцифер, то есть «Светоносный», стал хранителем его.

– Давайте же вспомним и то, как предал Люцифер отца своего, – влез Ульрих, – и подумаем – неужто будем мы следовать примеру негодного сына? Когда ваш сын ослушается, будете ли вы лобызать его за это или же накажете хворостиной?

– Накажем! – крикнул кто-то.

– Накажем! Накажем!

– Но, наказывая, мы дарим ослушнику самую великую милость – милость искупить свою вину и стать лучше, – не успокаивался Ульрих, выбравшись вперёд, – и, чем больше вина, тем суровее наказание. Пусть же ослушавшиеся наветов Господа пройдут через наказание, очистившись!

– Пусть пройдут! Пусть!

– Фрайхерр фон Сигг раскаялся в своих грехах! – перекрывая гул толпы, крикнул Ингер, – он испросил прощения у Церкви и Господа!

– И, вне сомнений, Господь простит его, – улыбаясь, тут же добавил Ульрих, – но сначала фрайхерр фон Сигг должен искупить свою вину, очистившись от греховных дел своих, разорвав связи с дьяволом. И мы поможем ему в этом. Слышите, братья? Как истинные христиане, мы одарим его великой милостью за все его прегрешения!

– Пусть очистится огнём! – раздался выкрик.

– Сжечь! Сжечь! – поддержали его.

Ульрих поднял руки, призывая к молчанию. Толпа волновалась. Крестьянки поднимали повыше детей, мужчины потрясали кулаками. Охотник принял зажжённый факел из рук подошедшего Харальда.

– Жги! Жги их, жги! – всё чаще звучали крики. Море перекошенных яростью лиц бесновалось перед охотником, плескаясь ядовитыми брызгами ненависти.

Море обыденных, не тронутых напряжением ума лиц. Оно нахлынуло, принеся с собой ужасающую отчётливость простого открытия – этим людям нет дела до церковных перипетий. Им нет дела до тонкостей вероучения. Это – доля Ульриха, а доля их – подобно овцам идти за своим пастырем. Он и только он олицетворяет в их глазах Церковь, Веру и Суть. Он, а вовсе не приезжий охотник, не «тёмная лошадка», не подвластная и не принадлежащая ни Церкви, ни стаду…

– Помните, – негромко сказал Ингер, обращаясь к крестьянам, – кровь и боль их на каждом из нас.

Он поднёс пылающий факел к кострам. Иссушенный хворост загорелся мгновенно, рассыпая облака оранжевых искр. Затрещали, дымясь, ветки, занялись поленья, и налетевший ветер раздул костры, в трещащем пламени и дыме которых скрылись двое, чьей единственной виной была причуда природы.

Жар опалял лицо охотника, но он не двигался. Он стоял, будто древний бог смерти, держа в поднятой руке чадящий факел и не замечая, как падают пламенные капли на землю вокруг.

Почему? Почему женщин зовут ненасытными ведьмами, и кто более ненасытен – они или животные-мужчины, стремящиеся вложить свой нож в любые, даже девственные ножны, не занятые хотя бы временно иным мечом?.. Отчего должны мы осуждать каждого, кто отличен от нас? И кто, ради всех богов, кто сказал, чья вера и чей облик истинны?..

Жар костров, на которые он лишь смотрел, выжигал его изнутри. Фигура Идислинд, объятая пламенем, вдруг предстала обликом самой Богини разрушений, и из глубины пылающего ада на него глянули два невозможных огненных глаза. Откуда-то всплыло – Богиня-мать. Мать-природа. Эти слова противоречили всему, чему учила Церковь, опровергали сотворение самого мира. И эти слова были единственной истиной, которая оставалась на земле. Но человек, с его быстротечной и суетной жизнью, забывает великие истины, меняя их на свои мелкие заботы. И история узнаёт заблуждения, создаваемые людьми – ради собственного блага, ради крепких стен вокруг и мирно сопящего младенца в колыбели…

Он стоял меж двух костров, пока их пламя не обратилось в тление, а тела осуждённых – в угли. Лицо и руки охотника горели от раскалённого воздуха, но это не шло ни в какое сравнение с тем, какая боль билась в груди.

Ингер обвёл взглядом толпу. Красные, хмурые лица. Многие кашляли. Дым вился между ними, опутывая всклокоченные головы. Ульрих с постным выражением стоял поодаль.

Швырнув погасший факел в песок, охотник подошёл к священнику.

– Что будет с ними? – Ингер кивнул на служанок, сбившихся в кучку в отдалении.

– Пусть живут, – пожал плечами Ульрих, – пустующих домов много. Расселятся, будут работать вместе с остальными. Теперь-то дела на лад пойдут, глядишь, и люди поправятся, и жить станет полегче.

– Вы нашли свою «невидимую ведьму», – горько усмехнулся охотник.

– Благодаря вам, господин Готтшальк, конечно же, – не преминул ввернуть Ульрих, – благодаря вам же этим людям теперь нет нужды томиться в поместье, где за закрытыми дверями вершил свои тёмные дела пособник нечистого.

– Надолго ли ваша свобода, святой отец? – спросил Ингер, выделив интонацией «ваша».

– Я подам все необходимые прошения, господин охотник, – понимающе покивал Ульрих, – но формально поместье теперь принадлежит Церкви. Насколько я знаю, фрайхерр фон Сигг не оставил наследников. Но он уплатил хорошую дань, и душе его легче будет пройти сквозь Чистилище[2].

– «Наши прелаты стали Пилатами, хранители душ стали хранителями своего золота[3]», – произнёс Ингер, – прощайте, святой отец.

И, не оборачиваясь более, охотник покинул лобное место, оставив за спиной горы пепла – как и всюду, где он появлялся в последние годы. Но на этот раз он уносил с собой не правоту и не удовлетворённость – результатом его охоты стал камень на сердце.

---

[1] «В притчах Соломона (гл. 11) приводится как бы описание женщины: «Красивая и беспутная женщина подобна золотому кольцу в носу у свиньи». Яков Шпренгер, Генрих Инститорис «Молот ведьм».

[2] В Средние века бытовало поверье, что душа умершего быстрее пройдёт через Чистилище, если перед смертью человек завещает Церкви своё имущество. Чем крупнее была сумма такого «откупа», тем больше «ускорялась» душа.

[3] Святой Бернард Клервоский (1091-1153).

Благодарю за внимание! Возможно, вас заинтересует: