Глава 26

К моменту, когда неяркое осеннее солнце лениво выползло в зенит, Ингер был уже далеко от леса. Снова потянулись однообразные голые поля, где редкие птицы пытались выклевать в подмерзающей земле остатки просыпанного зерна. Поля щетинились острыми стеблями стерни, жёстко шелестящими под порывами ветра. Охотник кутался в плащ и подгонял коня.

Копыта вороного отчётливо цокали по твёрдой дороге, схваченной осенними заморозками. Холод немилосердно жалил кожу. Но охотник был ему благодарен – в задубевшем теле боль оставалась лишь где-то на задворках осознания, глухим, тянущим напоминанием. Раны, полученные в драке с бандой Фольгера, оказались пустячными, да и усилия маленькой знахарки дали результат. Ингер улыбнулся – так серьёзно-сосредоточено было востроносое личико Коно, когда она толкла в плошке пряно пахнущие травы, и так старательно девчушка втирала снадобье в его кожу, ворча, когда охотник вздрагивал от холода. Наивная, маленькая девочка. Но – неглупая. И, если Фольгер не подведёт, вполне может стать сильной – и оттого вдвойне опасной, что полагаться будет не только на силу, но и на ум.

Впереди замаячило тёмное пятно, постепенно обретающее черты одинокого, чуть скособоченного домишки. Охотник натянул поводья. В его кошеле ещё оставалось достаточно серебра и меди, чтобы обменять их на краюху хлеба и стакан тёплого вина.

Домишко знавал лучшие времена – щели меж брёвен были законопачены кое-как, а вывеска над угрюмой почерневшей дверью стёрлась до неразличимости.

Оставив вороного у кривобокой коновязи, охотник толкнул дверь дома, в подслеповатых оконцах которого мерцал огонёк.

Его обдало теплом, и в пальцах тут же закололи мелкие иглы. Жарко натопленная комната была пуста, в очаге весело плясало пламя.

– Эй! – вышло хрипло, и охотник шумно прочистил горло, – есть кто?

На одном из трёх столов, составленных вместе, лежал нетронутый ломоть пирога, рядом высился кувшин с узким горлом. Кувшин оказался пуст, а пирог, хоть и остывший, восхитительно пах.

– Хозяин! – снова позвал Ингер, обходя столы и приближаясь к очагу. Его голос отразился от стен. В груди глухо стукнуло, когда слева раздался тихий скрип.

За нагромождениями поставленных друг на друга скамей и узловатых мешков прошуршало, и слух охотника явственно уловил протяжный стон.

Среди рассыпанных капустных кочанов лежал человек. Бурая лужа под ним уже начинала подёргиваться плёнкой. Глаза под кустистыми бровями были закрыты, но мужчина ещё дышал. Из его приоткрытого рта с присвистом выходил воздух. Заскорузлые пальцы мужчины подрагивали, скребя пол, и задетые капустные кочаны скрипели, притираясь плотными боками.

Охотник, отбросив мешок, нагнулся над мужчиной. Что ему не помочь, было ясно и так – бедолагу буквально превратили в разделанную тушу из мясницкой лавки. Кто бы ни совершил это, он был здесь только что.

– О… о-о…

Ингер наклонился над умирающим.

– О… о-на…

– Она?

– О-на… я… ень…

Мужчина выдохнул, по его телу прошла судорога. В уголках рта проступила розоватая пена.

– Е… ень… тень, – неожиданно чётко выговорил, будто вытолкнул, он. Из располосованной груди вырвался хрип, тело мужчины напряглось, но вдохнуть снова он так и не смог. Потемневшие пальцы судорожно стиснулись в кулаки и разжались, обмякнув.

Охотник выпрямился, глядя, как сползает изо рта мужчины реденькая алая струйка. Убит. Убит только что – так же, как были убиты инквизиторы… Ингер сбился со счёта, когда. Вечность прошла с того дня, как он сидел в харчевне «Сытое брюхо», и его пальцы сжимали кубок с элем, а прищуренные глаза нет-нет да и останавливались на двух бродягах, жавшихся в тёмном углу.

Он, не оглядываясь, пересёк комнату и отворил дверь.

Перед ним расстилалось побелевшее поле. В ясном, прозрачном воздухе крутились пушистые хлопья. Ингер ступил на землю, оставив на столе нетронутый пирог, и его ледерсены прочертили алые борозды в первом снегу.

***

Он не нагнал никого. Да и не ожидал охотник всерьёз, что ему удастся настичь убийцу бедолаги харчевника. Кем бы она ни была – если умирающий действительно пытался сказать о женщине – её след затерялся, укрытый лёгким невинным снегом.

Снежное кружево превратилось в плотное, толстое покрывало, когда Ингер, наконец, добрался до деревни, где жила Хельтруда. Уставший за дни тяжёлого перехода конь понуро брёл, увязая в сугробах.

Подходя к приземистому домику на околице деревни, привязывая вороного ко вбитому в землю столбу, ловя сквозь кружащийся снег тёплое желтоватое мерцание в окнах, Ингер медлил. Снежинки оседали на волосах, таяли на ресницах, влетали в распахнутый ворот рубахи, но охотник всё никак не пересекал крохотный двор, не решался сделать те несколько шагов, что отделяли его от аккуратно сколоченной двери – той двери, через которую нужно проходить, пригибаясь…

Дверь отворилась.

Тоненькая фигурка на пороге поднесла ладони ко рту. Стоя в жёлтом, колеблющемся прямоугольнике света, Ингер с ровно бьющимся сердцем смотрел на Хель. Тёплый платок трепетал на плечах травницы, развеваемый ветром.

Он шагнул к ней, предупреждая все слова и вопросы, сжал в объятиях худое тело, вдыхая знакомый аромат овса и мёда. И только тогда внутри что-то сжалось, будто пробуждённое к жизни тёплым, домашним запахом – таким простым и таким близким. Запахом его жены, его женщины, не единственно желанной, но единственной открытой ему.

– Хель… – Ингер прижался лицом к виску травницы. Иллюзией мелькнуло чёрно-жёлтое переплетение прядей, и он закрыл глаза.

Она молча сжимала свои худенькие пальцы на его запястьях. Сухие губы беззвучно шептали благодарственную молитву.

– Идём в дом, – шепнул охотник.

Они не отпускали друг друга до глубокой ночи – лишь раз Ингер выскочил, чтобы укрыть попоной вороного и остудить разгорячённое тело. Вбегая обратно, в душноватую, жарко натопленную комнату, где знахарка разливала из котелка ароматный отвар, охотник бросил взгляд на дорожную суму, надёжно схоронившую в своих недрах медальон Ли.

Хельтруда, набросившая просторное домашнее платье, выглядела измождённой. Лишь сейчас, сидя напротив неё, Ингер разглядел то, чего не заметил, одурманенный страстью. С её осунувшегося лица не сходил горячечный румянец, а заострившиеся скулы придавали облику травницы что-то дикое. Тонкие руки походили на сухие веточки, которыми Хельтруда без конца оправляла одежды.

– Ты нездорова? – Ингер отхлебнул из кружки. Травяной отвар приятно обжёг нёбо.

Вместо ответа знахарка подошла к ложу и извлекла из-под покрывала лист бумаги. На листе грубыми, слегка расплывчатыми линиями проступали контуры танцующих скелетов, позади которых вырисовывался воздевший руки к небу старик.

– Что это? – охотник отставил кружку и расправил лист на столе.

– Гравюра против болезни, – тихо ответила знахарка, – мне привезла её благодарная женщина из соседнего селения. Да, я… нездорова. И многие другие здесь – тоже. Никому не становится лучше. На днях умерла старая Фрольда.

Фрольда… Та самая глазастая, субтильная старушка с маленькими ручками, чей дом стоял ближе всех к пустырю и уцелел, должно быть, лишь чудом.

– Две семьи уехали, бросили всё, – продолжала Хельтруда, садясь на скамью и зябко кутаясь в платок, – отправились в Дармштадт…

Охотник слушал жену, сидя напротив неё в одном исподнем. Сброшенная одежда и перчатки смятой горкой громоздились на полу, и касания тёплого воздуха к коже напоминали о том, что этот дом – единственное во всём свете место, где Ингер может быть открыт и свободен.

Вернее, так было – пока он не уехал.

– Хорошо, что ты вернулся, пока не устоялись холода, – палец Хельтруды обводил контуры танцующих скелетов, – мне некому здесь больше довериться.

– Тебе нужна помощь, – он не спрашивал – по одному лишь виду измученной женщины всё было ясно и так.

– Ты должен пойти со мной, – негромко сказала травница, не поднимая глаз, – пойти к Нахтраму. Старый чернокнижник знает способ помочь, но одной мне не добраться. Ингер…

Где-то в груди закололо – столько бессильной мольбы было в голосе женщины.

– Отец Ульрих невзлюбил меня, – продолжала Хельтруда, – и я опасаюсь, как бы не задумал он чего против нас…

– Не бойся, – охотник встал позади жены и обнял её за плечи. Пальцы коснулись острых, угловатых косточек под истончившейся кожей. – Ничего не бойся, Хель. Теперь всё будет по-другому.

Откуда ни возьмись, на стол вспрыгнула Пёстрая, деловито урча, уселась и уставилась на охотника солнечными глазищами. Травница почесала кошку за ухом, откинулась на скамье. Её мягкие волосы щекотали живот Ингера. Стыл в кружках травяной отвар, носился и рыдал за окнами ветер, и сухо, ровно постукивало в груди – в такт дыханию Хельтруды.

***

Утро встретило их студёным, колючим воздухом. Снег за ночь схватился хрупкой коркой, и хруст ломаемого наста разносился далеко вокруг. Вороной конь то и дело норовисто встряхивал гривой и издавал короткое ржание, когда копыто проваливалось в снег слишком глубоко. Ингер успокаивающе похлопывал животное по морде, продолжая вести за собой. Дорога через заснеженный лес изматывала и лошадь, и человека, но иначе было нельзя. Хельтруда оказалась слишком слаба, чтобы идти пешком. Закутанная в ворох одежд, она старалась держаться в седле прямо, но конь наверняка даже не чувствовал на себе веса её тоненькой фигурки.

Поднявшееся солнце мутно проступило на небе, когда они достигли знакомых охотнику зарослей волчеягодника. Безобидные сейчас, кусты со сброшенными листьями громоздились колким сплетением веток.

Ингер завёл коня в прогалину меж двумя разросшимися кустами и, осторожно обхватив жену за талию, ссадил её на землю.

– Дальше придётся своим ходом.

Хель бледно улыбнулась. Её колотило, зуб на зуб не попадал. Всегда аккуратные, волосы выбились из-под платка и растрепались, нос заострился.

Охотник взял травницу за руку и повёл за собой, раздвигая щетинящиеся ветки.

Память не подвела. Даже сейчас, среди неузнаваемо преобразившегося зимнего леса, Ингер находил дорогу так легко, словно лишь вчера пробирался густыми зарослями молодого дубняка, храня на груди оберег, а в сердце – надежду. И лачуга старого учёного встретила его так же, как в прошлый раз. Запястье отозвалось фантомной болью при взгляде на колбы, заполнявшие полки.

Нахтрам словно ждал их. Покрасневшие глаза под набрякшими веками уставились на вошедших. В лачуге терпко пахло гарью.

– Рад видеть тебя в добром здравии, – обратился старик к охотнику, не называя имени, – и тебе, Хельтруда, рад, хоть и вижу, что гложет тебя хворь.

– Нужна твоя помощь, – с порога начала травница, – люди в нашей деревне гибнут, боюсь, и мне погибнуть суждено…

– Не думай только о себе, – сурово оборвал её Нахтрам, – я помогу.

И тут же, обращаясь к Ингеру:

– У женщины не спрашиваю, но спрошу у тебя: готов доверить мне её жизнь?

– Разумеется, – ответил охотник, едва старик договорил.

– Ты и вполовину не ценишь дар жизни так, как следовало бы, – Нахтрам покачал головой, – ни у себя, ни у других. Подумай снова. И скажи.

Ингер перевёл взгляд на Хельтруду. Она стояла, кутаясь в платок, сгорбленная, будто старуха. Эту ли женщину он взял в жёны? Она ли это – та добрая и сильная «лесная фея» с горделивой осанкой и блеском в глазах, с пышной косой, что пахла овсом и мёдом?.. Сейчас перед ним маячила всего лишь бледная тень.

– Я готов, – глядя на опущенные в пол глаза Хельтруды, произнёс охотник.

***

Старый учёный выставил его прочь. Ингер едва успел разглядеть внушительных размеров котёл и несколько металлических трубок, заострённых с одного конца, прежде чем старик, сурово сдвинув брови, подтолкнул его в спину.

– Нечего тебе тут делать, – буркнул Нахтрам, – мешать только станешь. Иди и жди.

И захлопнул дверь, заложив её изнутри, судя по грохоту, внушительным засовом.

Охотник обошёл вокруг лачуги. Без единого оконца, наполовину врытая в землю, она походила на кротовью нору, где окопался старый мудрый крот, утащив с собой добычу – былинку-Хель.

С тусклого неба неспешно спускался снег, будто следуя канонам бассаданса. Белый и нежный, как кожа «невидимой ведьмы», он оседал на ладонях, привычно затянутых в грубые перчатки, мелким крошевом сеялся на капюшон плаща. Ингер запрокинул голову и подставил лицо небу. Колкие холодные иглы впивались в кожу. Поцелуй умирающей природы. Посмертная ласка убитой…

Бывший инквизитор пошёл прочь от прибежища старого колдуна. Слишком живо перед глазами вставал «алтарь», где пришлось побывать и ему, расставшись с рукой и едва не попрощавшись с жизнью. Он никогда не спрашивал, каким богам молился Нахтрам – достаточно было того, что эти боги его услышали.

Точно так же и сейчас старый колдун-учёный наверняка взывает к их помощи, окуривая бледное, иссушенное хворью тело Хельтруды ароматным дымом. Дым струится, вьётся кольцами, и сквозь него проступает железный котёл, где уже ждёт своего часа жертва богам – густая, бурая, блестящая жертва. Дорогой дар за бесценную жизнь…

Ингер шёл всё дальше и дальше, пока заросли не обступили его так тесно, что стало трудно идти. Оставив на ветках клочки плаща, охотник повернул обратно, ступая след в след.

Через цепочку полузасыпанных отпечатков белым шаром прокатился заяц. Застыл на мгновение, навострив длинные уши, и запрыгал дальше, взрывая сильными задними лапами снег. В тишине леса ритмичные «шорх-шорх» слышались ещё долго после того, как заяц скрылся из виду.

Шорх-шорх. Скрип-шорх-шорх.

Поскрипывали на ветру застывшие деревья. И сквозь этот скрип и стук сухих ветвей до Ингера явственно донеслось конское ржание.

Коротко, призывно ржала лошадь, резко осаживал её грубый мужской голос. К нему добавился второй, и оба голоса вдруг утонули в глухом звуке удара и треске дерева.

Влажный прилипчивый снег вдруг стал слишком вязким. Ледерсены утопали в нём, холодные комочки набивались внутрь, пока Ингер бежал на звук – к лачуге старого учёного. Налетевший ветер швырял в лицо колючие горсти, распахивал ворот плаща, забирался под рубаху. Охотник жмурился, заслоняясь ладонью, стискивая в другой руке рукоять криса.

Сквозь густой частокол стволов замаячила полузасыпанная снегом хижина Нахтрама, и рядом с ней – чёрный силуэт всадника. Через круп лошади бессильно свисало худенькое женское тело в задравшемся платье.

Всадник ударил лошадь пятками, и та взяла рысью, вздымая фонтаны белой снежной пыли. Дёрнулось тело, удерживаемое твёрдой рукой наездника, вздыбилось и опало знакомое платье, мелькнув напоследок среди деревьев.

Вторая лошадь нервно заржала, вертясь на месте, когда Ингер выскочил на полянку перед хижиной. Распахнутая настежь дверь визжала на ветру. Порыв дёрнул её, впечатав в стену, и хлипкое дощатое сооружение содрогнулось.

Из тёмного зева лачуги вынырнула фигура. Привлечённый шумом второй конник на удивление резво отпрыгнул в сторону, и охотник едва успел блокировать ответный удар. Рослый, плечистый соперник размахнулся палицей снова.

Он был быстр и, вне сомнений, силён. Но он пришёл сюда за дряхлым стариком и ослабевшей от болезни женщиной, а не за бывшим инквизитором.

Остриё криса легко прошило грубую тунику мужчины, мягко вошло в плоть. Соперник выронил палицу, глупо уставившись на резную рукоятку, торчащую из живота. Ингер вздёрнул его подбородок двумя пальцами и, глядя в водянистые серые глаза, провернул клинок.

Нападавший осел рыхлой кучей на розовый снег. Охотник отёр лезвие криса подолом его туники, рывком распахнул чуть держащуюся дверь, влетел в лачугу – и едва удержал равновесие, когда ногу повело в сторону на чём-то мокром и склизком. Света из дверного проёма хватило, чтобы разглядеть опрокинутый котёл, пустое ложе-скамью посреди хижины, а рядом с ним – тёмный неподвижный ком.

Оскальзываясь на влажном полу, Ингер бросился к кому.

Нахтрам был жив. Старику крепко досталось – на морщинистом лице алели свежие ссадины, а волосы на виске слиплись от крови. Кровь была и на шапе учёного, и на скамье, она вытекала из опрокинутого котла и покрывала пол. Удушливый сладкий смрад стоял в воздухе, и охотник с трудом сдерживал тошноту, волоча бесчувственное тело старика к выходу.

На улице Нахтраму стало лучше. Ингер отбросил плотный кусок снега, которым отирал лицо старого учёного, и всмотрелся в его обретающие осмысленное выражение глаза.

– Ты ещё успеешь… нагнать их… – разобрал Ингер в хриплом шёпоте старика, – спеши…

Охотник, не отвечая, отвёл редкие седые волосы со лба Нахтрама.

– Увезли… Спеши, нагонишь по свежим следам…

Старик закашлялся, его лицо побледнело, сливаясь по цвету с белёсыми бровями.

Ингер подхватил Нахтрама под мышки и усадил, привалив спиной к толстому стволу дерева. Сбросив перчатку, зачерпнул ладонью снега, размял, по капле вливая в рот старику. Тот жадно глотал.

– Довольно, – наконец пробормотал Нахтрам. Кровь на его виске запеклась багровой коркой, но щёки порозовели, и спину старик уже держал увереннее. Брови учёного приподнялись, когда его взгляд остановился на убитом всаднике.

– Она жива, – тихо сказал Нахтрам, – но я не успел закончить…

Едва широкая глиняная чаша наполнилась кровью, старый учёный, внимательно слушавший шелестящее дыхание Хельтруды, прижёг раскалённым прутом место глубокого разреза на предплечье женщины. Котелок с ещё тёплой кровью заколотого ягнёнка ждал наготове, когда в лачугу ворвались.

– Это должно было случиться, – старик смотрел мимо Ингера, – таких, как я, ваша Церковь не терпит…

Молодые, крепкие мужчины в туниках послушников выломали хлипенькую дверь и замерли при виде скамьи, на которой распростёрлась Хельтруда. Света тускло мерцающих свечей, окружавших ложе, хватало, чтобы разглядеть полную чашу крови подле женщины и сгорбленного старика со скарификатором в руке.

– Уж не знаю, каким диаволом я им показался, – горько усмехнулся Нахтрам, – велики у страха глаза, а у ненависти – ещё больше…

Один из мужчин, сжимавший в руке палицу, подскочил к старику и что было сил ударил в висок.

– Помню, как упал, – рассказывал старик, – и котелок спиной опрокинул. Должно быть, они меня убитым посчитали – лежит старик в луже крови и вроде не дышит. Уж не знаю, что там дальше было. Успел только заметить – схватили они твою жену и выволокли прочь, а она в себя так и не пришла. Прости ты меня, старика – не успел я крови свежей ей влить. Молю всематерь, чтобы выжила…

– Для чего вы не позволили мне быть рядом?.. – руки Ингера против воли сжались в кулаки.

– Не позволил я ему… – в уже привычной ворчливой манере отозвался Нахтрам, – я собирался пустить кровь твоей жене. Одна ошибка – и она бы умерла. А ты бы вертелся под ногами и мешал. На такое не смотрят с лёгким сердцем, и с лёгким сердцем такое не делают… Ты мне другое скажи – отчего не бросился в погоню, коли так дорога тебе жена?

Ингер, стоя коленями в снегу, молчал. Впервые в жизни он не находил слов для ответа – и просто смотрел на старого учёного. Человека, отдавшего свои лучшие годы – свою жизнь – таинствам, рядом с которыми блёкли самые загадочные и пугающие деяния колдунов. Старого, слабого, едва живого человека. Провозвестника новой эпохи.

Благодарю за внимание! Возможно, вас заинтересует: