Глава 28

Ещё до того, как Ульрих договорил, перед мысленным взором Ингера встали все «испытания», на которые была так щедра неутомимая фантазия ревнителей истинной веры. Чему они собираются подвергнуть Хель – избиению? Бдению, пыткой калёным железом? Вряд ли даже у такого запасливого святоши есть под рукой «груша» или «испанское кресло».

Что бы это ни было – расклад ещё может измениться. Чистоплюй Ульрих едва ли захочет сам замарать руки. Значит, есть надежда остаться наедине с Хельтрудой в месте, где шансы на побег или борьбу хоть немного возрастут.

Клинки, так и не увидев свет, вернулись в ножны. Ингер коротко кивнул и, не давая никому из вошедших приблизиться к травнице, повёл её наверх.

Ему не препятствовали – но дюжина мужчин шла перед ним, а ещё дюжина топала сзади. В затылок дышал Ульрих. Ингер видел, как дрожат острые плечи Хельтруды под наброшенным плащом.

Они пересекли бывшую кладовую, миновали жарко натопленную кухню и вышли через центральные двери поместья. На улице уже занялся тусклый осенний рассвет, изо рта вырывался пар. Не чувствуя холода, Ингер ровно шагал следом за травницей. Ему не чинили никаких препятствий. Но, лишь когда процессия вошла в деревню, стало ясно, почему.

И почему его чаяниям не суждено сбыться.

На берегу неширокой, но быстрой речушки, что текла за домами, собрались все жители селения. Ингер заметил, как поредели их ряды. Женщин почти не было видно, а на лицах их мужей – красных, обветренных – лихорадочным блеском в глазах проступала обречённость.

Жители, смешавшись с пришедшими, плотным кольцом обступили охотника и Хель.

– Сегодня, дети мои, – заговорил кутающийся в одежды Ульрих, – мы подвергнем испытанию женщину, чьи неугодные Господу деяния навлекли на нас его кару в виде болезней, от которых страдаем и умираем мы и наши дети…

– Болезней? – вмешался Ингер, – она же помогала вашим детям прийти в этот мир! Помогала жёнам разрешиться от бремени, лечила раны мужей!

– Вчера лечила, а сегодня губит, – буркнул кто-то сзади.

– Губит? – воскликнул охотник, – да разве вы не видите? Взгляните на неё! Она же еле стоит!

– За связи греховные тоже есть плата, – возразил Ульрих, – и…

– Руперт, Фолькхильда, Харальд, – не слушая его, поимённо обращался охотник к жителям, заглядывая в их осунувшиеся лица, – неужто нет в вас ни памяти, ни благодарности?

Они отворачивались. Отводили глаза, хмурились, молчали.

– Я скажу вам, кому может быть ваша благодарность! – Ульрих вынул откуда-то пучок сушёных трав и потряс им в воздухе. – Этим она вас как будто лечила. Давайте вспомним, что говорит нам Его Святейшество Иннокентий. Лечение травами есть ремесло от дьявола! Взгляните на себя теперь. Взгляните на могилы своих детей, которым она помогла прийти в этот мир – детей, которых она сгубила, отдав их души на откуп Сатане! Взгляните на могилы своих жён и матерей – не она ли повинна в их гибели? Год за годом она жила меж вас, творя свои чёрные дела, и вот наконец её цель почти достигнута. Но Господь услышал наши мольбы!

– Вас услышал не Господь, а сам Дьявол, носящий на голове тиару! – крикнул Ингер, но его голос потонул в гуле толпы.

– И тварь, что эта женщина держала всегда при себе – не о таких ли тварях говорит нам булла Его Святейшества? – продолжал Ульрих, – те жёны, что спутались с нечистым, могут обращаться в этих животных, чьи глаза ночами горят нездешним огнём. Таких тварей повсеместно истребляют, ибо известно об их посредничестве меж ведьмами и их отвратительным покровителем. Припасы ведьмы всегда целы, ибо их охраняют слуги нечистого! Наше же зерно поедают крысы…

Крысами кишели города и поместье самого Ульриха, полное скребущейся хвостатой нечисти. Но подпол в доме травницы был чист – в нём отродясь не появлялось ни единой крысы. Пёстрая старалась на славу… Но ни молитвы, ни истовая вера не могли уберечь от нашествий грызунов дома тех, кто ревностно следовал лишь папским указам, как не смогли уберечь их и от страшного мора… Так вера или же неверие есть благо? И слепое убеждение – не путь ли к гибели? И кто, в конце концов, губит больше народу – ведьмы или же пастыри духовные, что лишают своих овец единственной надежды на спасение тела во имя спасения души?..

Ульрих продолжал говорить. И, глядя в лица собравшихся, Ингер видел, что нет таких слов, что не могли бы быть извращены наоборот, и нет таких убеждений, что заставят этих людей разувериться в своём пастыре.

– Она невиновна, – просто сказал Ингер, – моя жена не повинна ни в чём из того, что здесь говорится.

– Эта женщина ухитрилась даже околдовать господина Готтшалька – человека, чьё призвание заключено в неустанной охоте на ведьм, – тут же, едва ли не радуясь, подхватил священник, – разве не очевидно? Но всё же, принимая во внимание обстоятельства и все спорные моменты, мы должны испытать её.

По взмаху руки один из мужчин в кожаных доспехах приблизился, держа в руках длинную толстую верёвку.

– Если она неповинна, – продолжал Ульрих, указывая на травницу, – вода примет её.

Второй мужчина, повинуясь знаку Ульриха, приблизился к травнице с другой стороны.

– Разденьте её и свяжите, как подобает при испытании водою, – повелел Ульрих.

Фигура охотника заслонила дорогу рослым угрюмым мужчинам, загораживая травницу от них.

– Нет.

Когда-то, на крутом берегу Рейна, точно так же он стоял и смотрел, как увлекает бурное течение реки незаконнорождённых сыновей, а те, кто были рождены в законном союзе, будто чудом минуют все опасности стремнины. За столетия водная ордалия, что описана была в готских и франкских «Правдах», искажённая и перетолкованная, из способа установления истины превратилась в чудовищное оружие убийства в руках Церкви. Сегодня безвинными почитают тех, кого приняла вода. Тем же, кто чудом сумел выплыть, грозит куда более страшная смерть – как всем ведьмам, чья вина доказана, пусть и таким безумным способом…

– Я сам это сделаю.

Отодвинув плечом одного из мужчин, Ингер вырвал из рук у второго верёвку. Сжимая в ладонях холодный пеньковый жгут, он снова взглянул в молчаливые, равнодушные лица собравшихся. Нет. Ни один из них не вступится за казнимую, ибо чем, как не казнью, можно назвать то, что лицемерно именуется «испытанием»? Не вступится, не желая навлечь на себя и общину обвинения – ведь тот, кто вступился за ведьму, есть не кто иной как её пособник. Одна паршивая овца губит всё стадо. И не так важно, что принимаемое за паршу есть человечность…

Верёвка полетела на землю. Руки охотника опустились на плечи знахарки, зашуршала задубевшая на ветру ткань плаща.

– Прошу, позволь воде увлечь тебя, – шепнул Ингер, – ведь если ты выплывешь, тебя объявят виновной…

«Тебя сожгут» – он так и не сумел заставить себя произнести это.

Того, кто один лишь мыслит здраво, толпа безумцев почтёт за поражённого ересью. Безумен не тот, кто в самом деле не в своём уме, но тот, кто был достаточно смел или достаточно глуп, чтобы просто идти в другую сторону…

Платье вслед за плащом упало на утоптанный снег. Хельтруда обхватила себя руками, дрожа под бесстыдными взглядами мужчин больше, чем под порывами ледяного ветра.

– Булла Его Святейшества Иннокентия говорит нам: «Summis desiderantes affectibus, prout pastoralis sollicitudinis cura requirit», – возгласил Ульрих, – «ut fides catholica nostris potissime temporibus ubique augeatur et floreat ac omnis haeretica pravitas de finibus fidelium procul pellatur…»[1]

– Молись, прошу! Молись за меня и за наше дитя, – шепнула Хельтруда одними губами.

– Не бормочи, ведьма! – рыкнул один из мужчин, но его занесённая для удара рука опустилась под тяжёлым взглядом Ингера.

Охотник посмотрел поверх плеча жены на чёрные воды речушки, бурлящие меж заснеженных берегов. Ледяная вода жжёт тело, но это не сравнить с тем, какие муки испытывает заживо горящий. Захлебнувшись, человек умирает в минуту – агония же на костре может длиться часами…

Он смотрел на окруживших его и Хельтруду вооружённых людей и видел другую картину. Он видел, как сжигают живьём юных красавиц, как сбрасывают в ивовых корзинах кошек с церковных колоколен, как судят свиней и гусениц, объявляя их пособниками дьявола. Как могло это произойти, как мог мир настолько чудовищно измениться? И как мог так измениться он, став частью этого жестокого, бессмысленного безумия?

Он видел изуродованных женщин, сломавшихся в тисках палача, вместе со стариками тянул жилистые руки к кричащим в пламени дочерям, слышал плач детей у гор маслянистого пепла, что ещё вчера кормили их тёплыми грудями. Он видел себя, стоящего у костров с горящим факелом в недрогнувшей руке, и все эти костры были зажжены им – сотни и тысячи костров для сотен и тысяч невинных душ.

Сегодня ему предстоит казнить в последний раз.

И сегодня впервые он не уверен, что его рука не дрогнет.

– Отпустите ей грехи, святой отец, – голос охотника хрипел, когда он просил о своей жене у её губителя.

– Увы, я не могу этого сделать, – развёл руками Ульрих, – ведь мы всего лишь испытываем её.

– После вашего испытания отпускать грехи будет уже некому.

– Господь примет её душу, если она невинна, – священник отвернулся, показывая, что добавить ему нечего.

– Я умру плохой смертью, – растерянно сказала Хельтруда.

– Но это произойдёт быстро…

Что ещё он мог сказать?

Тебе не будет больно…

Пенька охватила правую руку Хельтруды.

 – Дорогой мой, молись, – на золотых волосах травницы оседали снежинки, – не допусти наши души до вечного пребывания в чистилище…

– Я буду молиться за всех.

Верёвка протянулась к левой лодыжке женщины, змеёй обвилась вокруг. Хельтруда наклонилась. Ульрих позади крякнул.

От левой лодыжки – к правой, от неё – к левому запястью. Сколько раз он делал так?

Длинный остаток пеньки волочился по земле, когда Ингер нёс жену к обрыву, под которым шипела чёрная вода. Люди расступались перед ним. Стянутая верёвкой, похожая на жалкого, испуганного ребёнка, что сжимается от ужаса в комок, Хель в последний раз притиснулась к его груди. Рубаха, намокнув от солёной влаги, стала ледяной.

Не жмись ко мне – мои одежды холодны, едва не вырвались напрасные слова. Черты лица жены вдруг расплылись – он сморгнул и увидел на её щеке упавшую каплю.

– Какое великое зло побуждает мужа убить жену! – воскликнул Ингер, – какое великое, дьявольское зло могло довести до такого!

Пусть стоящие рядом слышат его, пусть даже толкуют услышанное по-своему. Он достаточно сказал и сделал, чтобы его объявили отступником.

Ульрих дышал ему в спину, и послушник с пятнистым лицом ухмылялся, выставив жёлтые зубы, хмуро глазели мужики – на обнажённую женщину, которую нёс к месту казни её собственный муж.

Промёрзшие комья земли посыпались из-под ног. Дальше идти было некуда – они стояли на краю обрыва.

Хельтруда молча кивнула. Ингер коснулся губами её сухих губ.

– Я буду молиться за весь этот мир.

Она упала в чёрные волны легко, как падает в реку осенний листок. Вода закружила невесомое тело, относя теченьем, верёвка в руке Ингера натянулась канатом. Упираясь ногами, взрывая пятками снег до промёрзшей почвы, охотник в одиночку удерживал верёвку в сжатом кулаке, обмотав вокруг запястья.

Время остановилось в тот момент, когда тело Хельтруды в последний раз мелькнуло над волнами.

– Господь принял невинную душу, – откуда-то прозвучал голос Ульриха.

Ингер дёрнул верёвку, потянул. Подошвы скользили по мёрзлой земле, ветер швырял в глаза колючий снег. Кто-то подошёл сбоку, взялся за верёвку, пытаясь помочь, но охотник отшвырнул его, едва не потеряв равновесие – но удержался и продолжил тянуть многократно отяжелевший груз.

Напиравшая было толпа отшатнулась, когда над кромкой обрыва показалось обнажённое тело Хельтруды. Опустившись на колени, Ингер разрезал верёвку на побелевших руках, распрямляя закоченевшую спину, отводя пряди ледяных волос с мёртвого лица, на котором не таял тихо оседающий снег. Не чувствуя холода, инквизитор стоял перед своей последней жертвой, горячо целуя её в приоткрытые влажные губы, зарываясь мокрым от слёз лицом в спутанные золотые волосы, ещё хранящие аромат овса и мёда…

***

Промёрзшая земля неохотно поддавалась лопате. Короткий зимний день угасал, так и не разродившись солнцем, когда Ингер опускал в глубокую могилу завёрнутое в саван тело той, что погибла, так и не разродившись его ребёнком. Освобождённая от обвинений в ведовстве, она, однако, не заслужила даже права быть похороненной по христианскому обычаю в ограде церковного кладбища. И её нерожденный ребёнок не получил шанса на спасение своей безгрешной души.

– Мы не можем извлечь дитя из неё, – пожевав губами, заключил Ульрих, – и не можем отпеть его, ибо не известно, ваш ли это ребёнок, господин Готтшальк, или же дьявол надругался над нею… Может статься, что она сама отдалась ему.

Последние слова он произнёс едва слышно, уже покидая простывший дом травницы, куда охотник принёс её тело.

Лопата вгрызалась в землю с хрустом, откалывая твёрдые куски ледяной почвы. С тех пор, как Ульрих ушёл, никто больше не тревожил охотника, ни один человек не пришёл попрощаться с Хельтрудой. Оправданная ценой своей жизни, она всё равно оставалась виновной в чужих глазах.

Ингер не стал спорить с Ульрихом. Пастырь, за которым без размышлений и возражений шло стадо с пустыми глазами, был всего лишь спицей в колесе свернувшей не туда телеги. Что толку злиться на спицу – ведь телегой правит возница, и это он указывает путь.

Комья промёрзшей земли с глухим стуком падали на укутанное в саван тело. Приземистый холмик, выросший над могилой Хельтруды, увенчался округлым камнем. Охотник не стал читать молитву, лишь положил у подножия камня пучок мягких, тронутых морозом ягод. Вертевшаяся у его ног Пёстрая пискнула. Ингер похлопал кошку по мягкой спинке.

– Беги отсюда, – сказал он, – в деревне, да и в поместье полно добычи, но и хищников хватает.

Охотник бросил последний взгляд на надгробный камень и зашагал прочь.

Двери церкви ещё были открыты, у алтаря горела свеча. Через разбитое окно влетали редкие снежинки.

Ингер прошёл к алтарю. С грубо отёсанной деревянной стены на него взирало распятие. Пламя заколебалось, когда охотник поднёс к свече озябшую ладонь. Его губы зашевелились, но слова не шли. Резной Христос укоризненно смотрел сверху вниз.

– Господи, – наконец выговорил Ингер, – смилуйся над бедными невинными душами, осени любовью своей, ибо лишь ты один знаешь, кто в самом деле безгрешен…

Живая и механическая ладони сложились в молитвенном жесте.

– Смилуйся над заблудшими, ослепшими детьми твоими, что выбрали неверную дорогу…

Пламя заколыхалось, колеблемое порывами ветра. Сзади прошуршало. Ингер резко обернулся, но церковь была пуста, лишь сухие листья сквозняком вынесло на середину пустого наоса.

– Я был преданным слугой веры всю свою жизнь, – продолжал бывший инквизитор, – но этот путь завёл меня в никуда. Хуже того – я убеждён, что вместе со мной и с такими как я в никуда движется весь людской род. Но где мы свернули на губительную тропу? Кто повёл нас ею; когда мы стали ценить догматы превыше любви и сострадания? Кто научил нас приносить в жертву своих детей? Ответь мне, господи Иисусе – не Авраам ли и не Отец ли твой то были? Скажи мне – куда идти нам теперь? Куда идти мне, во что мне теперь верить?

По вырезанному из потемневшего дерева лику Христа метались тени, прыгали по стенам. Единственный источник света, что отбрасывал их, искажал черты Божьего сына, превращая строгое лицо в гротескную маску. Свет, приносящий людям тепло, радость и надежду, не уживался с тем, кто должен был взять на себя эту роль.

– Отчего же ты молчишь? – не выдержал Ингер, – отчего молчишь сейчас, видя человеческое горе? Отчего молчал до того, видя гибель человеческую, боль и муки детей твоих? Отчего не остановил мою руку, казнившую невинных? Или оттого лишь, что казнил я во славу твою?

Ингер выдернул свечу из глиняного подсвечника и поднёс к распятию. Пламя колыхнулось, взметнувшись, лизнуло ноги Христа.

– Так что же делать мне, если даже ты не слышишь?!

– Господь всемогущий всё видит и всё слышит – даже голоса таких предателей, как ты.

Со свечой в руке Ингер обернулся, уже зная, кого увидит. Этот тонкий, скрипучий голосок отвратительным ржавым осколком врезался в его память.

Из дальнего угла, где скрывалась дверца в одну из приспособленных под поленницы башенок, выступила низкая, закутанная в чересчур просторный балахон фигура.

– Именем Святой Церкви и властью, данной мне Господом, я объявляю тебя, инквизитор Герхард Эгельгарт, известный также под именем Ингера Готтшалька, еретиком и отступником, – произнёс, откидывая капюшон, Геликона.

---

[1] «Всеми силами души, как того требует пастырское попечение, стремимся мы, чтобы католическая вера в наше время всюду возрастала и процветала, а всякое еретическое нечестие искоренялось из среды верных» (Булла папы римского Иннокентия VIII «Summis desiderantes affectibus», 1484 г., пер. С.М. Лозинского).

Благодарю за внимание! Возможно, вас заинтересует: