III. Deus Est. Глава 22

Deus Est (лат.) – Бог, букв. «является Богом».

Ингер не заметил, как уснул. Уставшее тело и измученный разум требовали покоя, и он провалился в сон – сидя на полу, прислонившись спиной к столу и сжимая в руках медальон.

Его разбудил холод. В простывшем, сыром доме наверняка не топили печь целую вечность. Ингер разлепил глаза, но ничего не увидел – в комнате царила кромешная тьма. Гладкий камушек медальона неприятно холодил ладонь – будто вместе с портретом в нём застыли воспоминания о вчерашнем. Охотник нащупал давешнюю «светящуюся шкатулку», взял её в руку и коснулся крышки, уже привычно прикрывая веки, чтобы яркий луч не резанул по глазам.

Свет вспугнул пару крыс, брызнувших в тёмные углы. Ингер поднялся. Спину ломило, тонкая корка на затянувшихся было порезах лопнула, выпустив свежую кровь.

Охотник добрёл до двери, отодвинул каменно-тяжёлый стол, которым накануне подпёр створку, и прислушался.

Снаружи донёсся далёкий скрип и постукивание – где-то проехала телега. Заплакал младенец, что-то влажно шлёпнуло.

Коснувшись шкатулки снова, охотник бросил её и приоткрыл дверь, сжимая в ладони крис.

В бледном утреннем сумраке чернели дома – без единого огонька в окнах. С крыш текло – тяжёлые капли глухо ударялись о брусчатку. От рыночной площади доносились редкие окрики. Город просыпался.

Вернувшись в дом, Ингер торопливо собрал в суму всё, что принадлежало Ли. Забирая «светящуюся шкатулку», невольно кинул взгляд на окна – заколочены они были на совесть, не пропуская даже узкого лучика с улицы.

Разодранную блузу охотник сменил на старую рубаху, пусть и потрёпанную, но относительно целую. С сожалением сбросил кожаный дублет, обошедшийся у папаши в маленькое состояние – шнуровка и изящная оторочка отворотов на груди были безжалостно испорчены ударом криса. Впрочем, не более, чем бурыми пятнами, щедро расплёсканными от проймы до талии.

А вот от ран никуда не деться. Глубокие борозды, оставленные клинком, не сбросишь, как пришедшую в негодность одёжу. От саднящей и ноющей боли не избавишься, пока она сама не пожелает уйти – или пока не подстегнёшь её крепким, настоянным на травах, хорошо выдержанным «кнутом».

На ветхих ступенях охотник задержался, чтобы вернуть на место засов и замок, ключом к которому служило навершие пяты криса. Вытянув руку, собрал в ладонь падающие с крыши капли, плеснул в лицо. Ледяная вода заколола кожу, мысли обрели ясность. Поправив на плече обе сумы – свою и ведьмы – Ингер спустился в узенький проход между домами, где ночью оставил лошадь.

Умная кобылка покосилась круглым глазом с укоризной, и при виде отощавших боков лошади живот подвело.

Взяв кобылу под уздцы, Ингер двинулся к рыночной площади.

Уже на подходе стало ясно – что-то неладно. То тут, то там охотнику попадались взъерошенные горожане, явно наспех выскочившие из домов. На площади малочисленные торговцы сидели на своих полных снеди телегах, не торопясь расхваливать товар. В центре, напротив ратуши, уже начала собираться толпа, в которую вливались тоненькие людские ручейки.

– Что происходит? – Ингер остановился у телеги с криво обтёсанными колёсами. Из-под тряпья на бока телеги свисали пышные зелёные хвостики репы.

– Смертоубийство тут случилось, говорят, – возница, он же торговец, смачно харкнул на землю, – почём знать, кого да за что, стража-то на воротах разве скажет? Да и ворота закрыты, а стражи там тьма-тьмущая, кто подъедет – набегают по когорте на телегу, всё перерыли, пока пустили, я уж назад вертаться хотел – всё одно, торговли не будет, это уж как…

Охотник не стал дослушивать, вскакивая на лошадь. Добраться до городских ворот стоило немалого труда – из серой мороси то и дело появлялись полуодетые фигуры, едва не бросаясь под копыта. Пришлось пустить кобылку шагом.

Перед воротами колыхалось людское море. Несколько всадников возвышались среди толпы, держа наготове арбалеты. Лошади всхрапывали, вертясь, всадники натягивали поводья. По кожаным доспехам и нашивкам Ингер признал в них герцогских стражников.

Придержав Ромке, охотник остановился подальше от толпы. Сырой промозглый воздух будто сгущался, напитываясь недовольством и страхом.

Толпа волновалась. Горожане напирали на всадников, и в ход уже пошли кнуты. Но это лишь взбудоражило людей ещё больше – они словно не замечали взведённых, направленных на них арбалетов.

– Отворяйте!

– Вы держите в городе убийцу!

Несколько лошадей встали на дыбы, сбрасывая всадников и топча всех без разбору. Кто-то тонко вскрикнул, завизжала женщина. И даже в отдалении от беснующейся толпы Ингер явственно расслышал отвратительный влажный хруст.

– Р-разойдись!

Головы в толпе стали подниматься. Охотник взглянул вверх. На одной из башен, высящихся по бокам городских ворот, появился рослый, плотно сложенный мужчина в простёганном дублете с чёрной перевязью. Сержант городской стражи.

– Расходитесь! – пророкотал он басом, – иначе прикажу арбалетчикам стрелять. Уходите!

– Да нас же в наших же домах и порешат! – возразил ему кто-то из толпы.

– Не разойдётесь – порешат прямо здесь, – прорычал сержант.

Толпа лишь сдвинулась плотнее. Лошади тревожно ржали, зажатые со всех сторон. Редкие конные стрелки в гуще народа выглядели грозно – будто осы посреди муравейника, ощетинившиеся острыми жалами арбалетов. Но долго ли проживёт оса, коли на неё нападёт весь муравейник разом? Арбалетчики даже не успеют перезарядить оружие.

Сержант был готов пожертвовать своими людьми, лишь бы не открывать ворота.

– Стрелки – го-о-то…

– О-хо-хо, вот так свои своих и убивают.

Ингер скосил глаза. В паре шагов от Ромке пристроился старик, опирающийся на дряхлую, как и он сам, клюку. Слишком просторные одежды трепал ветер, делая старика похожим на пугало.

Взгляд уловил шевеление на верху городской стены. Ингер прищурился. В амбразуре мелькнула тень, задрожал кончик стрелы. Ещё один. И ещё.

Сержант был готов пожертвовать и горожанами.

– А-ат-ставить! – донеслось с башни.

За спиной сержанта выросла коренастая фигура, чей расшитый золотом сюрко блестел в первых лучах солнца.

– Жители Милана! – звучно провозгласила фигура, властно кладя руку на плечо сержанта и отодвигая его назад, – просим вас разойтись. Я уже отдал распоряжение сформировать конные отряды стражи, которые будут охранять город. Ночью отряды будут усилены. Зверь не уйдёт и не укроется – мы поймаем его, кем бы он ни был…

– Голова-а… – просипел старик рядом.

– Подеста[1]-то? – наугад спросил охотник.

– Он, он, – затряс седыми патлами старик, – суетится… Ну и как ему не суетиться? Стражников-то, что должны были дворец охранять, поутру в канаве нашли. Пьяные вусмерть были. А дворец ночью без охраны остался, ну епископа-то и порешили…

– Убит епископ? – Ингер впервые взглянул на старика с интересом.

Тот был жалок. Перелатанный шап, явно с чужого плеча, болтался на его тощей сгорбленной фигурке, подметая грязными полами брусчатку. Маленький нос и запавший беззубый рот терялись среди глубоких морщин, и лишь глаза – ярко-синие, совсем не поблёкшие – смотрели пристально и цепко.

– А ты не из местных будешь, господин, – прошамкал старик.

– Откуда знаешь?

– А я тут всех знаю, – не без гордости живая развалина попыталась выпрямиться, – почитай, сызмальства тут живу. И «защитников свободы[2]» помню, и…

– О случившемся что знаешь? – перебил его Ингер.

– Да уж знаю кое-что, – лукавые глаза старика уставились на охотника, – господин даст монетку – всё как на духу выложу!

Ингер усмехнулся.

– Идём, отец.

Завернув по пути в городские конюшни, где охотник наказал конюху расседлать и как следует накормить Ромке, они вышли к трактиру «Ухо и плюха». Из дверей харчевни, несмотря на ранний час, уже доносились пьяные выкрики и звон.

На вошедших никто, включая трактирщика, и головы не повернул. Наверняка местным было не привыкать видеть здесь дряхлого старика, похожего на ожившую мумию – даже если этот старик поспешает за незнакомцем, выглядящим так, будто только что из преисподней.

– Эй, хозяин! – крикнул Ингер трактирщику, – вина! Да две порции еды хорошей, самой сытной, что найдётся!

Толстый трактирщик наконец-то смерил гостей взглядом, покивал и отвернулся к очагу, что-то помешивая в подвешенном котле. Старик тем временем ужом скользнул ближе к огню и присел, вытянув жилистые кривые ноги в простых крестьянских башмаках. Компания за соседним столиком и ухом не повела – судя по количеству опустевших кружек, войди в харчевню сам апостол Павел, пьянчужки бы остались так же равнодушны.

Старик клевал носом. Ингер потряс его за костлявое плечо и вручил один из принесённых кубков.

– Эй, отец! Погоди спать, – охотник пригубил вино, глядя, как трактирщик щедро плюхает в посудину парящее варево из котла. Недобродившая кислая брага свела оскоминой зубы.

К столику приблизилась, неся в руке полную плошку, остроносая девица в заляпанном переднике и простецком чепце.

– Простите, Гиллермо, – прошептала она старику, ставя плошку перед Ингером, – отец спрашивает, есть ли у вас сегодня деньги, чтобы заплатить за еду?

Охотник проследил за взглядом девицы. Трактирщик, стоя у котла, хмурил брови и смотрел на нищего в упор.

Ингер подвинул полную снеди плошку к старику, которого назвали Гиллермо.

– А теперь, – он поднял глаза на девицу, – иди и принеси еду мне.

Подавальщица мелко закивала и убежала, оглядываясь чуть ли не на каждом шагу.

– Не наживи себе врагов, – назидательно прошамкал старик, уже уплетающий кашу вперемешку с тушёными овощами, – не то будешь гнильё жрать, как я. Кабы не ты, жевать бы мне сейчас тухлую капусту…

Ингер попробовал еду из второй плошки, поднесённой всё той же девицей. Вполне сносно.

– Передай отцу благодарность, – обратился он к подавальщице, кладя в её бледную руку монету,– за отменный завтрак для нас обоих.

Та поспешила убраться.

– Я здесь не задержусь, – сказал Ингер старику.

– Это уж как ворота откроют, – тот запустил в плошку грязные пальцы.

– А вот об этом, отец, ты мне сейчас и расскажешь.

От Ингера не укрылось, как напряглись под перелатанным шапом костлявые плечи старика.

– Почём мне знать, когда их откроют-то, – пробурчал он.

– Не юли, отец, – Ингер наклонился над столом – теперь их со стариком разделяло не более локтя, – прекрасно знаешь, о чём я спрашиваю.

На покрытую пятнами жира столешницу лёг серебряный дукат.

Гиллермо воровато огляделся, и монета исчезла в его не по-стариковски быстрых пальцах.

– Господин своё слово держит.

Старик уважительно покивал, но уголки его дряблого рта перекосились в гримасе отвращения.

– Тёмная это история, господин, – Гиллермо пожевал губами и отпил вина из кубка, – за всю жизнь такого не упомню…

А на своём долгом веку старик действительно многое повидал. Родившийся в Милане, сын бедного лавочника, едва позволил возраст, ушёл освобождать святую землю с солдатами Уласло Варненчика. Вернувшись, застал вместо дома руины, а вместо отца, матери и двух сестёр – обгорелые головешки. Заражённых чумой жгли вместе с домами. Юный крестоносец, стоя у почерневших развалин, испрашивал у небес ответа – за что? За что живьём горели его родные, когда он с мечом в руках нёс в орды язычников слово Божие?

– Ежели желал Господь испытать меня, как Иова библейского – не выдержал я того испытания, – усмехнулся Гиллермо, – всё потерял – не только семью, себя самого похоронил заживо…

Не стерпев дольше находиться в городе, который постигла Божья кара, молодой солдат двинулся на север, но нигде не смог найти себе пристанища.

– Так и вернулся, и снова тут зажил, – говорил Гиллермо, поднося к губам давно пустой кубок, – всё спрашивал учёных мужей Церкви – отчего так? Чем Господа я прогневил? Да только они… А, тьфу!

Ненависть к клирикам старик пронёс через всю жизнь.

– Коли был бы нищенствующим монахом – уважали бы, – беззубо усмехался старик, мочаля в пальцах седые пряди, – а так я тут сродни юродивому. Дома-то так и не нажил, ремеслу не обучился…

Ингер терпеливо слушал, ожидая, когда старик дойдёт до рассказа о случившемся ночью.

Гиллермо никто в городе не принимал всерьёз. Давным-давно всем надоевший однообразными расспросами, старик почитался горожанами за неотъемлемую, но, в общем-то, ненужную часть Милана. Вроде покосившейся башенки, что вот-вот рухнет.

Ему подавали. Иногда кормили, чаще просто проходили мимо. Но все давным-давно забыли, что у башенки есть уши и глаза.

– Вижу-то я получше многих, – Гиллермо сощурился на огонь в очаге, – а спать плохо стал. Вот и брожу ночами. Многие тайны узнал. Ирида-то, дочь мясника, что лавку держит на улице Святой Магдалины, и не дева вовсе, а полюбовником у неё…

– Что произошло этой ночью? – Ингер махнул рукой трактирщику, указывая на опустевшие кубки.

Старик закряхтел. С истрёпанной подошвы его башмака отвалился подсохший ком грязи.

Дождавшись, пока трактирная девка наполнит кубки снова, Гиллермо залпом осушил половину своего.

– Как свечерело, я отправился спать…

Пока стояли тёплые ночи, постелью Гиллермо служил камень городских улиц. Забившись в щель меж двумя домами и укутавшись верным шапом, старик прикемарил. Но ненадолго. От забравшейся под одежду сырости стало ломить кости, и Гиллермо проснулся.

– Знаю уж – коли так, сразу надобно встать да размяться, хоть через силу. Не то поутру и подняться не смогу, – старик повёл худыми плечами, – а не поднимусь – кто ж мне хлеба принесёт-то?

Бродя по городу, Гиллермо вышел к дворцу Сфорца, но близко подходить не стал, издалека углядев на воротах двоих стражников.

– Эти чёрствые, что твой сухарь, – старик сплюнул, – ни в жизнь не подадут.

Пристроившись у дома поодаль, Гиллермо стал ждать, когда сменится стража. Во дворце, где намедни прошёл большой праздник, наверняка осталось немало съестного. Дождаться появления более сердобольных солдат и выпросить чего-нибудь поесть было вопросом времени.

Гиллермо сидел на земле, кутаясь в шап и слушая урчание в животе, когда заметил у ворот дворца движение. До старика донёсся приглушённый говор. Но разобрать слов он не сумел, как ни силился, подстёгиваемый любопытством. А выбираться из укрытия не хотелось.

– Я своему нутру доверяю, привык уже, – шмыгнул носом старик, – и оно, нутро-то, мне и подсказало: сиди. Не след, чтобы тебя видели.

Судя по всему, кто-то очень хотел выйти из дворца в столь поздний час – а стражники совершенно не горели желанием этого человека выпускать. Старик слушал, как подошедший что-то нетерпеливо втолковывал солдатам. Наконец стража открыла ворота, выпуская незнакомца.

– Лица ты, конечно, не разглядел, отец, – со вздохом сказал Ингер. Ночная стража у дворцовых ворот и впрямь попалась несговорчивая. Зато пугливая.

– Нет, – старый бродяга помотал головой, – а вот руки разглядел хорошо. Важный господин, должно быть. Перчатки-то белоснежные, что твоё молоко. Так и светились…

– Перчатки? – Ингер непроизвольно опустил взгляд на собственные руки. О подарке папаши Джаннини напоминал только латунный браслет на левом запястье. Кисти рук бывшего инквизитора были затянуты в привычные потрёпанные перчатки чёрной кожи.

– Богатый, стало быть, вельможа, – кивал старик, – да вот ушёл пешим отчего-то. Но и старый Гиллермо не лыком шит – дождался я, пока он скроется в соседней улочке, да следом потрусил. Пёс их знает, этих богачей – вдруг да и подаст монетку? А только хвать – и нет там никого…

– Вспомни что-нибудь ещё, отец, – охотник смотрел на старика и видел лицо инквизитора Пальдеварта, из рваных ран на котором ещё сочились чёрные в темноте ручейки.

– Так нечего, – старик поёрзал. От жара и выпитого вина его лицо приобрело багровый оттенок, – назад я пошёл, ждать, когда стража сменится. Глядь – а на воротах пусто. Ну, думаю, обожду ещё.

Но не успел старик устроиться на прежнем месте, как от дворца послышались крики.

– Кричали, что убит епископ Миланский, – буднично говорил бродяга, – а солдаты-то по-прежнему не объявились…

Начинало светать, и старый попрошайка поспешил убраться от дворца подобру-поздорову. Вот тут-то и выяснилось, что епископ стал не единственным, кто погиб в эту ночь. Ещё двоих горожан нашли убитыми в их собственных постелях – и даже их жёны и дети, спавшие с ними бок о бок, не слышали, как мужьям и отцам перерезали глотки.

– Дурно пахло всё это, – делился соображениями Гиллермо, – узнали б, что я там был – ни в жизнь не поверили бы моим-то россказням…

Старик захлопнул рот. Его крохотные глазки уставились на Ингера.

– Не бойся, отец, – с усмешкой проговорил охотник, снова принимаясь за остывшую еду, – я тебе верю.

Отогревшийся, осоловевший не столько от браги, сколько от сытости, попрошайка пошамкал губами.

– Господин, это… Если позволите, старый Гиллермо ещё может быть вам полезен.

– Чем же?

– Я уж говорил, что в городе всех знаю, – старик хитро улыбнулся, – в дома богатеев не вхож, да и не нужно это. Коли хочешь что узнать – спроси попрошайку. Не один я тут такой, кто, почитай, всю жизнь провёл на здешних улицах…

– Продолжай, – Ингер медленно поднял голову.

– Я вам вот что скажу. Как тех двоих наутро мёртвыми нашли, так все и всполошились, и подеста решил патруль собрать. Да только стражи-то знамо как улицы обходят – засядут в кабаке, и поминай как звали. Господин не просто так расспрашивал. Коли изловить хотите лиходея – старый Гиллермо соберёт патруль почище городского.

– Сколько человек приведёшь? – отрывисто спросил охотник.

Гиллермо растопырил обе пятерни.

– И ещё раз по столько же, коли потребуете.

– Чего взамен хочешь?

– Мы люди простые, – Гиллермо хихикнул, – полно нутро – вот, почитай, и счастье.

***

Выговорившийся старик уснул, едва осушив второй кубок. Ингер смотрел на потрескивающие в очаге поленья. Гуляки за соседним столом храпели, уронив головы прямо в опрокинутые плошки. Девица-подавальщица поднесла ещё вина и застыла у стола, бросая на гостя настороженные взгляды – в которых, впрочем, откровенно просвечивало предложение.

Охотник усмехнулся.

– Отца пожалей, девочка, – он звучно хрустнул пальцами, сжав их на ножке кубка, – я с ним ссориться не желаю.

– Он привычный, – подавальщица махнула рукой. Трактирщик угрюмо кивнул.

– Ну, раз уж так, – Ингер тяжело поднялся, приобнимая девку за талию свободной рукой, – то пошли.

Её тело, угловатое и худое, оказалось удивительно податливым и гибким. Словно глину, он мял её острые груди, заставляя выгибаться и вскрикивать. Она не была девой, и её естество, принимая охотника, не противилось, легко и податливо впуская его мужскую силу. Он гладил её по растрёпанным соломенным волосам, жадно целуя острый, торчащий в потолок нос и впалые щёки – и закрывал глаза, жмурясь до боли и уже не слыша криков распростёртой под ним. Он двигался всё быстрее, мерными, ритмичными толчками, целиком растворяясь в этом податливом теле – и в образе черноволосой ведьмы, что вставал перед зажмуренными веками. Он выбросил в неё своё семя и отшвырнул её руку, что попыталась накрыть его ладонь. В груди сладко ныло, но эта сладость уходила, стремительно улетучиваясь вместе с образом Ли.

Ему пришлось открыть глаза и увидеть бесстыдно раскинутое тело трактирной девки, чьи кривые ноги были видны даже сквозь нижние юбки, старательно ею оправляемые.

– Тебе нужен муж, – Ингер скрипнул зубами, – а не такие, как я.

– Да кто ж меня в мужья возьмёт, – равнодушно отозвалась девка, – единожды попользовали против желания – и на всю жизнь теперь…

Охотник отвернулся, не в силах видеть её. Залпом опрокинул в горло остатки кислой браги и бросил девке дукат.

– Ещё вина. Да поживее.

Подавальщица почти бесшумно подобрала одежды и неслышно притворила за собой дверь. Ингер откинулся на колючем соломенном тюфяке. То, что успел рассказать ему старый бродяга Гиллермо, не шло из головы.

По всему выходило, что ночью старик видел вовсе не охотника выходящим из дворцовых ворот. Кто-то ещё торопился покинуть резиденцию герцога Сфорца. Кто-то, после чьего ухода стражники были найдены в канаве якобы пьяными, а епископ Миланский отдал богу свою, без сомнения праведную, душу. Этот кто-то, возможно, убивал епископа в тот самый момент, когда Ингер возносил последние почести погибшей ведьме. Кто-то, носящий белоснежные перчатки…

Ингер снова и снова прокручивал в голове рассказ старика. Вошедшую девку, что поставила кубок с вином на пол, даже не заметил – услышал лишь, как скрипнула, закрываясь за ней, дверь.

Значит, это не Ли была подельницей убитого ночного отродья. За смертями горожан стоит кто-то ещё – такой же безжалостный и бесчеловечный, как и проклятое «дитя ночи», что питалось кровью инквизиторов. Как знать, быть может, это он увёл Ингера от тела заколотой им твари в Гейдельберге – и прибыл вместе с охотником в Милан, чтобы творить свои чёрные дела здесь?

Происходящее раз за разом подтверждало правоту и честность погибшей ведьмы.

Погибшей. Ведьмы. Он уже не мог окрестить её, даже в мыслях, ночной тварью или дьяволовой дочерью, хотя именно такой она была. Не мог и назвать убитой – хоть она и погибла от его руки.

Ингеру оставалось только про себя похвалить подесту Милана, который принял мудрое решение запереть все городские ворота и изловить убийцу.

Но этого было мало.

И предложение старого попрошайки пришлось как нельзя кстати.

---

[1] Городской глава.

[2] «Капитаны и защитники свободы» – название группы влиятельных граждан, составивших правительство Золотой Амброзианской Республики (1447-1450 гг.).

Благодарю за внимание! Возможно, вас заинтересует: