Эпилог

На востоке небо едва тлеет. В грудь ударяет волна свежего холода, свет факелов слепит глаза.

– Живей!

Плечи невыносимо ломит, стянутые в локтях руки онемели. Тычок в спину – не споткнуться, устоять на ногах.

– Шевелись, клятый!

Через улицы – к площади, к самому сердцу города.

– Торопись на свою казнь – как торопился предать свою веру!

Крики оглушают. Последние шаги – до сложенных для костра брёвен. Ветер доносит запах смолы, швыряет в лицо спутанные чёрные пряди.

Взгляд в лицо Геликоны – неприкрыто торжествующее, радостное. Долгий взгляд. Пусть запомнит. Пусть насладится, пусть…

– Гори в геенне огненной, еретик!

Жар охватывает тело – невыносимый, чудовищный. Нестерпимый. Вонь горелой кожи, палёных волос, боль, от которой никуда не деться. Грудь разрывает изнутри.

Вы не услышите мой крик. Не услышите. Нет.

Это вам гореть в аду.

***

Смириться можно со всем. Со сжигающей болью, что терзает тело, растягивая секунды в бесконечность. С миром, вывернутым наизнанку, с ночью и днём, что поменялись местами. С грызущим голодом, который не утолить ни мясом, ни вином. Нельзя смириться только с предательством, что хуже всякой боли и мучительнее всякого голода.

И нельзя смириться с потерей, с тоской, что гложет наяву и во сне. Нельзя – пока есть надежда.

– Давным-давно наши предки клялись на голове убитого кабана. Сегодня те, кто ест свинину на праздник Рождества Христова, не помнят этих обычаев. И клеймят еретиками тех немногих, кто указывает им на истоки. Беспамятные и погрязшие в осуждаемой ими похоти всех видов – вот кто правит нами. Вот кто ведёт нас, будто стадо, за собой.

Внимательные светло-голубые глаза говорящего обводят жиденькую толпу.

– Будем ли мы покорными овцами и дальше?

Толпа молчит, мнётся. Он поворачивается, вглядываясь в лица.

– Такой, как ты, спас мне жизнь, – говорит он худощавому знахарю, – когда никакие молитвы не были в силах помочь.

– Такая, как ты, – продолжает он, глядя в растерянное лицо огненноволосой женщины, – открыла мне глаза. Такие, как вы, – единственная надежда этого гниющего заживо мира. И мы не пойдём вслед за теми, кто ради собственного блага ввергает нас в отчаянье и нищету.

Перед ним худые, измождённые, грязные лица. Лицо кузнеца, что потерял жену и дочь в застенках Инквизиции. Лицо девочки, продававшей себя, чтобы выжить – с тех пор, как её отца и мать признали колдунами.

Он смотрит в их глаза – и не видит страха.

– Что ты будешь делать теперь? – спрашивает Андриан, когда люди расходятся, чтобы снова собраться в тайном месте через день.

– Это только первый шаг. Они ничего не изменят, – в пальцах, затянутых в чёрные перчатки, крутится монетка, – но их дети – возможно. У нас впереди масса времени.

– Я должен найти убийцу Харнхейма, – «дитя ночи», как обычно, немногословен.

– Полагаю, я буду знать о твоих успехах?

– Разумеется. И всё же… – повисает пауза, – для чего тебе было вставать в наши ряды? – гладкие волосы Андриана отливают серебром в бликах костра, – если ты уже знал, что тебе дарована вечность?

– Я не желаю провести эту вечность в бегах, – губы собеседника кривятся. В огонь летят сухие ветки – костёр жадно вспыхивает, поглощая их, – пусть тешатся моей мнимой смертью. Пока могут. Кроме того, – монетка в пальцах крутится всё быстрее, – теперь удар в спину мне не страшен. И ещё… – пальцы стискиваются, монетка теряется меж ними, – я не желаю, чтобы в следующий раз правда открывалась мне ценою чужой жизни, Старший.

– Не зови меня так, – «дитя ночи» морщится, – ты прекрасно знаешь, что и возрастом, и опытом я уступаю тебе. И вряд ли дождусь от тебя того почтения, какое я испытывал к Харнхейму.

– Скажи… – собеседник медлит, – мог ли Харнхейм быть таким же, как я?

– Не думаю. Он был достаточно силён, чтобы восстанавливаться быстрее, но свет дня точно так же причинял ему боль, как и мне. А ты, – мерещится, или в голосе Андриана и в самом деле проскальзывает нотка зависти? – ты взял от нашего дара только самое лучшее. Говорят, тем из нас, кто живёт на свете много веков, не страшно даже четвертование.

– Много веков… – монетка падает на землю. Отчеканенный профиль поблёскивает в тусклом свете пасмурного дня. Пальцы, обтянутые чёрным, неловко подбирают дукат, потирают шею и скулы – огонь не оставил следов, и на обновлённой коже не заметно ни единого шрама.

– Что ж… В любом случае, мой путь продолжается.

Благодарю за внимание! Возможно, вас заинтересует: