Глава 12

На полах пальто расплывались уродливые тёмные пятна. Оттепель в Лондоне – это не только туман. Это ещё и грязь, вездесущая и липкая, как вакса. Единственная вещь, уравнивающая богатых и бедных.

Впрочем, бедняки всё же чаще в ней оказываются.

Присев подле распростёртого тела певца, Джи терпеливо ждал. Носовой платок, прижатый к запястью балладника, уже сменил цвет с белого на бурый. Оглушённый горе-артист, когда придёт в себя, будет рад неожиданному, пусть и изгвазданному, подарку. Может, даже отстирает и преподнесёт уличной девке, с которой будет делить унылую постель ещё более унылым вечером – подарит за дополнительную услугу, просьбу о которой, хихикая, прошепчет на ухо бледному измождённому созданию в мятой юбке. Или вышвырнет квадратик вышитого шёлка в Темзу, что, в общем-то, одно и то же. Лишь бы не напоминал.

Туман доносил отдалённые шорохи. Мимо простучали каблучки – так отчётливо, что Джи, наверное, мог бы дотронуться до ножки их обладательницы, протяни он руку. Стук растворился в молочной пелене, и снова надолго воцарилось безмолвие. Никто не подходил узнать, почему оборвалась баллада – должно быть, не только Джи не оценил талант сочинителя. Но, если бы какой-нибудь безумец всё же подошёл, он бы увидел, что сам сочинитель вальяжно раскинулся прямо в жидкой грязевой луже, голова его приподнята и подпирает фундамент близлежащего дома, а рядом присел молодой господин, и полы его пальто с лисьим воротником метут брусчатку.

К счастью, все безумцы сегодня сидели дома.

Джи отнял платок от запястья певца. Недлинный разрез ещё сочился капельками, но совсем чуть-чуть. Благословен Лондон с его холодами…

Платок отправился в компанию к растоптанным балладам, а Джи поднялся и сплюнул. Кровь певца оказалась жиденькой, с прогорклым душком. Не иначе, сочинитель любил приложиться к бутылке. 

Кровь пьяниц всегда кисла на вкус. Жизненный нектар девственницы намного слаще – она ещё не успела истратить своих сил на ублажения мужчины, не познала боль, не отдала своих соков плодам собственного чрева. Кровь старух горька – они иссохли, отжав себя как губку, и походят на голые берега Темзы в момент отлива. Горька и кровь нищих, сызмальства не ведавших сытости и тепла. И лишь детский нектар отдаёт нежным молочным ароматом – даже когда кроха захлёбывается, разбив коленку, каждая бурая капля сладка и прекрасна. В ней нет ни разочарования, ни скорби, ни печали – только одна лишь искренняя, пронзительная, чистая как слеза боль…

Джи прерывисто вздохнул. Считанные разы ему доводилось пробовать кровь малышей – и каждый такой раз ребёнок удивлённо затихал, когда осторожные пальцы бережно стирали алый потёк с содранного локтя или убирали красную каплю из-под носа. Бывший охотник не мог себе объяснить, почему успокаивались даже самые бурные рыдания, словно вместе с кровью смывалась боль. Почему дитя не заходилось в крике, когда рядом стоял черноглазый монстр. Но неизменно это было так, и оттого детская кровь казалась ещё слаще.

Он бы сохранял её вместо вина в своих подвалах – жаль только, время не щадило благословенную жидкость. И, в отличие от вина, для питья подходила лишь тёплая свежая кровь, что ещё миг назад струилась в теле.

Прислонившись к стене, Джи поглядывал на сочинителя – тот тихо дышал, слепленные от влаги ресницы дрожали. Очнётся, что ему будет. Конечно, очнётся, ведь всё рассчитано. Не в первый раз.

Джи слегка шевельнул левой рукой. Выскочившее меж пальцев узкое острое лезвие блестело – прежде чем зажать порез на запястье певца, Джи как следует стёр кровь с заточенной поверхности. Небольшой нож, встроенный в каркас на левой кисти, как всегда превосходно справился со своей задачей. Тонкая кромка оставила неопасный разрез, который быстро срастётся. Разрез узкий, но в то же время достаточно глубокий, чтобы рассечь артерию. Чтобы полился алый сок, который можно собирать губами, приподняв руку жертвы и едва касаясь кожи. 

Можно слизывать. Можно подставить пересохший рот и жадно ловить тяжёлые капли. Можно всё. Только не впиваться зубами, не касаться языком отверстой раны. Потому что тогда человеку придётся умереть, и умереть очень нелепо – сначала получить по голове, потом её потерять. А такая смерть не красит ни убийцу, ни убитого.

От воспоминания о холодной, покрытой пятнами коже и скрипящих на зубах песчинках передёргивало. Не все бедняки чистюли, но это было уж слишком.

Зато он останется человеком.

С тихим щелчком лезвие исчезло, втянувшись в треугольную пластину металла на тыльной стороне ладони. Кисть, закованная в латунный каркас, скрылась под белой замшей перчатки.

Трость выстукивала ровный ритм, приглушённые удары вязли в тумане. Пальцы сжимались на голове оскаленной кобры, застывшей в металле, внутри разливалось тепло. Туман – меньший брат ночи… Что сказал бы Андриан, видя, как его Младший сюсюкается с пищей? Джи хмыкнул, приподняв шляпу перед встречной дамой (о том, что это дама, можно было догадаться лишь по невероятной ширины кринолину – чтобы разминуться с ним, Джи пришлось шагнуть в сторону, и лицо женщины окончательно утонуло в тумане).

Андриан бы смолчал. Андриан бы дождался темноты и тихо ушёл, чтобы вернуться под утро. И через день у газетных пираний появился бы повод раздувать самые жуткие слухи, баламутящие и без того встревоженный город. 

Должно быть, Нью-Йорк – слишком большой и грязный омут, чтобы его можно было встряхнуть десятком исчезновений. Вероятно, так оно и есть, раз Андриану удалось там задержаться. 

Андриан, архаичный Старший… Он до сих пор верил в глупую легенду о Дьяволе, который входит лишь по приглашению. Триста лет назад можно было уповать на то, что человек примет дар «дитя ночи» лишь по собственной воле. Но после того, как еретик-голландец создал свои увеличивающие пластины, миф навсегда остался в прошлом. Пресловутый дар – не что иное, как субстанция в крови или слюне, обладающая свойством «заражать» подобно яду. Бог ночи создал своих детей ядовитыми паразитами. И даровал им речь, чтобы они могли отравить разум человека прежде, чем отравят его тело.

Достаточно пообещать всего лишь вечность, чтобы никто не сумел отказаться.

Впрочем, Андриан всегда плевал на эту сторону процесса. Свято веря в необходимость согласия жертвы на принятие дара, он, однако, не торопился её убалтывать, чтобы желанная шея была подставлена добровольно. Андриан брал что хотел, не заботясь о простоте, достигаемой обоюдным согласием. И после того, как получал желаемое, жертва уже была не способна соглашаться или протестовать. Он осушал каждую полностью, едва ли не выжимая. Его мертвецы никогда не поднимались. Но не потому, что не дали согласия на дар – просто оттого, что для принятия дара нужно быть ещё живым.

Джи остановился на углу Квинсборо. Сквозь туман едва пробивались яркие огни отеля.

Андриан был жаден. А Джи пришлось стать расчётливым. То, что создал он из Геликоны, было создано случайно. Монах не давал согласия, Джи не намеревался делать из тосканца себе подобного. Но всё же существо в монашеской сутане походило на «дитя ночи» и внешностью, и характерными чертами. Это была первая и последняя оплошность Джи. Если Андриан мог породить «дитя ночи», поделившись своим даром, то дар бывшего охотника был не тем, чем стоило делиться.

Нас дюжина, и этого достаточно. Ночным – бессмертие ночных, нам – наше.

Джи стоял, глядя на расплывчатые озёра света. Мутные оранжевые пятна – совсем как следы от ржавых стяжек, оставшиеся на разбитых камнях «гробницы»…

***

У него ушёл почти месяц на то, чтобы сдвинуть закрывшую вход плиту. Луна налилась и пошла на убыль, а Джи всё не покидал брошенный город. Он наведался на место бывшей стоянки бандейрантов, прихватив кирку, пару глиняных плошек и пончо. От толстой ткани пахло мертвечиной.

По ночам он делал короткие вылазки в сельву, беря с собой только плошки и крис. Посуда покрылась коркой бурого налёта. Возвращался Джи всегда быстро – и до восхода мёртвый город оглашался звонкими ударами кирки по неподатливому камню. Сколы отчётливо белели вокруг стяжек, каменная крошка сыпалась на штаны, забивалась в сапоги, растирая ноги до крови. Ночной воздух студил обнажённую спину, покрытую каплями пота, плечи ныли от монотонной тяжёлой работы.

Когда стены из розовых становились оранжевыми, а потом слепяще-белыми, Джи уходил в облюбованный пустой дом и до заката чутко спал, растянувшись на подстеленном пончо. И, как только гасли последние отблески золота, всё повторялось сначала.

Человек упал бы замертво спустя пару ночей. Он бы сох и сморщивался у подножья победившего его камня, и никто, кроме мух, не коснулся бы его тела. Его глаза бы выпучились, будто силясь разглядеть что-то сквозь плиту, а потом ввалились внутрь черепа, не тронутые даже грифами, что кружат высоко над мёртвым городом. Его уши бы съёжились и усохли, став пергаментно-тонкими – но остались при нём, в отличие от ушей Тавариша. Человек проиграл бы камню. А Джи, отирая о штаны намозоленную ладонь, не собирался проигрывать. Потому что эта дверь, кто бы ни сделал её, должна была скрывать нечто большее, чем горку людских черепов. 

Кама-Сотц.

Это имя Джи слышал и раньше. Кама-Сотц был индейским божеством, злобным демоном с человеческим телом и головой нетопыря. Индейцы верили, что Кама-Сотц похищает их и пьёт их кровь. Этот демон нёс с собой ночную смерть.

Когда стяжки одна за другой упали в груду белёсой крошки, плита продолжала стоять насмерть. Она оказалась врыта в землю, но не настолько глубоко, как дом, чьи стены от времени ушли в грунт едва ли не на треть.

Джи начал делать подкоп. С каждым днём яма под нижним торцом плиты всё углублялась, пока камень не стал крениться под собственным весом. Между плитой и стенами образовалась щель. Сначала едва заметная, она всё расширялась, пока, наконец, очередной ночью Джи не расшатал камень настолько, чтобы можно было пролезть в дом.

Из тёмного провала веяло горячим затхлым воздухом. Джи чиркнул кресалом о кремень и запалил подготовленный факел – бамбуковую палку с намотанным сухим тряпьём.

Тусклое пламя осветило гладкие стены и низкий, едва в половину роста, потолок. Джи протиснулся в щель, ободрав бока о камень, и, согнувшись, ступил на земляной пол.

Внутри стояла духота. От нагревшихся за день стен несло жаром. Небольшой дом оказался совершенно пустым – ни единого черепка, ни одной монеты или кости. Абсолютно ровная чистая земля, казалось, посмеивалась над настойчивым археологом.

Джи воткнул факел в пол и опустился на колени.

Он копал руками, выбрасывая комья наружу через проём. Факел погас, но сквозь щель в дом пробралась полоска солнца – возможно, впервые за сотни лет. Джи работал, не замечая усталости, пока ногти не заскребли по твёрдому – он добрался до каменной основы.

Когда пол целиком очистился от грязи, солнце уже клонилось к горизонту. А посреди дома обнаружился прямоугольный саркофаг. Короткий – в нём едва ли уместился бы ребёнок. И сложенный не из белого песчаника, а из кривых кирпичей обожжённой глины, скреплённых известковым раствором. Крышка из поржавевшего железа удерживалась четырьмя скобами. Скобы казались хлипкими. Джи ухватился за крышку – пальцы нащупали рельефные выбитые буквы под залепившей металл грязью.

«Слово истины может низлагать королей. Подкреплённое вещественно, оно рушит миры.

Неверный ключ и разбитая дверь заставят Кама-Сотца замолчать навсегда. И останется лишь твоё слово, чужак».

Снова английский язык. Снова имя индейского демона.

Джи сдвинул крышку саркофага – внутри ровными рядами расположились каменные кубики. Верхнюю грань каждого отмечала гравированная буква или цифра. Три с лишним десятка кубиков, в четыре ряда. Латинский алфавит и цифры от нуля до девяти. Джи коснулся пальцем одного кубика – тот не шелохнулся, лишь слегка качнувшись вверх-вниз. Между основанием саркофага и боками кубиков виднелись тонкие щели. Должно быть, последовательное нажатие на эти каменные рычажки запускало – или разрушало? – какой-то скрытый механизм.

Последовательное. Правильное.

Неверный ключ и разбитая дверь заставят Кама-Сотца замолчать навсегда.

***

За окном лил дождь. Скверный ледяной дождь, верный друг пневмонии. От чугунного радиатора исходил жар, дрожал над янтарным «рислингом» в широком бокале, дышал на оконные стёкла.

Стоя у окна в своём номере, Джи смотрел сквозь льющуюся воду. Потом, ночью, он увидит во сне эти струи и мёртвое лицо жены сквозь них. Это неизбежность. Это груз, который нельзя сбросить, потому что нельзя изменить причину, породившую его. Невозможно исправить то, что было. Случившееся высечено в камне.

Но время точит даже камень.

Джи залпом опрокинул в себя вино. Портрет погибшей – убитой? – цветочницы так и лежал на тумбочке за спиной. Кто поднял руку на Стефи? На её мужа и, наверняка, на дочь? Перегрин? 

Рука скользнула в карман жилета, нащупала плотную бумагу свёрнутой афиши. Завтра вечером Возрождённый покажет своё лицо. Три шиллинга шесть пенсов за шанс увидеть подлинное бессмертие.

Губы сами сложились в горькую улыбку. Отражение в мокром окне плыло, будто плача. Дождь искажал черты и краски, обесцвечивал небесные глаза, издевательски скривлял и без того асимметричный подбородок. Джи прижался лбом к холодному стеклу. Он мог бы сколотить состояние, демонстрируя себя почтенной публике. Бессмертный лицедей. Феноменальная живучесть. Кто желает метнуть нож, дамы и господа?

Короткий смешок прокатился по комнате. Как знать, не пришлось бы и впрямь побывать в роли цирковой обезьянки – если б не серебряные шахты мёртвого города.

Он как-то спросил Андриана, чем живут другие «дети ночи». 

– Нас очень мало, – скупо ответил Старший, – мы не высовываемся. Живём как все. Никому ведь нет дела до того, где ты и что с тобой. Сосед даже не узнает твоё имя – пока ты что-то не натворишь, или тебя не убьют.

Андриан говорил сухо – даже не пытался скрыть, что вопрос его больно задел. Джи не поинтересовался, чем и как живёт сам Андриан. И о «детях ночи» спросил так, как мог бы спрашивать о повадках малоизвестного африканского племени. Бывший инквизитор никогда не причислял себя к тем, на кого раньше вёл охоту.

Жёлтые окна дома напротив просвечивали сквозь отражение, расплывшееся мутными пятнами. Влажное стекло приятно холодило лоб. Кто придумал, что «дети ночи» не отражаются в зеркале, что их нельзя запечатлеть на фотографической пластине? Якобы у них нет души… чушь собачья.

По мостовой, вывернув из-за угла, пролетел кэб – колёса едва не зацепили старого нищего, что ковылял под дождём на ту сторону улицы. Нищий шарахнулся, выронив клюку, поскользнулся и неловко завалился на бок. От удаляющегося кэба в сторону старика прилетел смачный плевок.

Если кто и не должен отражаться в зеркалах, так это подобные ублюдки.

Старик барахтался в луже, полз, слабо отталкиваясь коленками. Грязная рука дотянулась до упавшей клюки. Нищий тяжело опёрся на деревяшку, встал и побрёл прочь.

Джи дёрнул задвижку оконной рамы, распахнул створку. В кармане нашлась горсть мелочи. Монеты, звеня, упали прямо перед стариком.

Тот не поблагодарил. Даже не обернулся – просто собрал медяки в горсть, перекрестился и продолжил свой путь, ладонью заглаживая назад мокрые редкие волосы.

Из раскрытого окна в лицо летели подхваченные ветром капли. Как знать, не брёл бы сейчас и Джи вот так, чтобы подстеречь такого же нищего в пустом переулке, куда не заглядывает фонарщик?

Мёртвый город определил жизнь бывшего охотника на сотни лет вперёд. Подарил богатство. И отравил душу – если, конечно, ещё оставалось в ней то, что можно было отравить.

Вернувшись из покинутого города в Сан-Салвадор, Джи первым делом направился на невольничий рынок. Бородатые испанцы качали головами, слушая историю о погибшей бандейре, и сочувственно цыкали при упоминании Тавариша. Их добросердечие и щедрость возрастали прямо пропорционально размерам серебряных самородков, которые извлекались на свет божий, и к сочувствию прибавлялись один, два, а то и три самых сильных раба. Особо дальновидные предлагали вместе с рабами себя, рассчитывая, видимо, отхватить солидный кусок пирога у странного кладоискателя. Но Джи брал с собой только индейцев. С их помощью он рассчитывал собрать в шахтах столько руды, сколько удастся унести. Дело казалось несложным.

Но проклятые аборигены отказались даже подходить к мёртвому городу.

– Кама-Сотц, – бормотали они и простирались на земле.

Не помогали ни пинки, ни уговоры, ни обещания свободы. Индейцы продолжали упорствовать, даже когда Джи, рассвирепев, вздёрнул одного из краснокожих в воздух и держал так, пока тот не начал хрипеть.

Но стоило впиться зубами в тёплую шею индейца, как остальные с воплями разбежалась. Он не стал их искать. Взял одну из припасённых корзин и спустился в шахту.

Покидая город, Джи снова чувствовал спиной тот же взгляд. Взгляд демона, который ещё может заговорить.

Он наведывался в шахты много раз. Приходил, приезжал, позже – приплывал в Сан-Салвадор и растворялся в сельве, готовый перерезать горло всякому, кто осмелится его преследовать. Смельчаков не находилось – впрочем, Джи приписывал это отточенной годами привычке становиться незаметным. Обращаться в тень, сливаться с окружением, каким бы оно ни было. Не высовываться, как сказал бы Андриан.

Добытое серебро Джи сбывал на отдалённых рынках – в Сан-Висенти и Рио-де-Жанейро. Понемногу, чтобы не возникало лишних вопросов. Бывший охотник хорошо помнил историю Руберио Диаса по прозвищу Морибека, за чьими легендарными рудниками охотился сам Филипп III Испанский. Диас был удачлив, но глуп. Джи неплохо его знал. Набожный католик, Морибека, однако, большую часть жизни провёл среди индейцев тупинамба и даже взял в жёны дочь вождя. Он не умел молчать – его рот распахивался где надо и где не надо, Диас не упускал случая похвалиться своими успехами. Ему хватило наглости добиться аудиенции при дворе и заявить права на титул маркиза даш Минаш [1]. Вот тут его везение и закончилось.

Морибека сгнил в тюрьме, так и не выдав своей тайны, а сельву наводнили искатели сокровищ. Пыль на улицах мёртвого города ещё лежала нетронутой, но Джи опасался, что это продлится недолго. 

Он не стал ждать, пока золотодобытчики и археологи обнаружат в зелёном море тропиков его каменную жемчужину. Припомнив совместный с Морибекой поход в сторону горной цепи Шапада-Диамантина (единственный, кстати, поход, не принёсший испанцу золота), Джи набросал письмо одному из чинов при дворе Педро II, где сообщал, что после долгих поисков экспедиция обнаружила в сельве разрушенный город, скрытый у подножий гор, и что рудники Морибеки предположительно находятся именно там. 

Письмо всколыхнуло заинтересованное сообщество – волна охотников за золотом отхлынула от Сан-Салвадора и обрушилась на предгорья Шапада-Диамантина. Джи посмеивался. Сначала над любителями лёгкой наживы, потом – над почтенными учёными мужами, пытавшимися установить авторство рукописи, внезапно всплывшей из музейных запасников. Его город был в безопасности. До поры до времени никто не сдвинет плиту, не заглянет в отверстый зев гробницы и не стряхнёт насыпанную землю с глиняного саркофага, под которым спит Кама-Сотц.

До поры до времени.

Кама-Сотц раскроет рот…

Как только в руках у Джи окажется последний, седьмой фрагмент кода.

---

[1] Marquez das Minas – маркиз рудников.

Благодарю за внимание! Возможно, вас заинтересует: