Глава 9

В городе удалось раздобыть немного лепёшек и вяленой рыбы. Лепёшки были сухими, а рыба – с душком, но Джи взял их, не торгуясь. На него косились. Некоторые горожане откровенно шарахались от человека в плаще, испещрённом бурыми пятнами. Голод уже давал о себе знать, и Джи прятал лицо под капюшоном, стараясь не смотреть в глаза встречным. В животе скручивало и ныло, но бывший охотник не притронулся к купленной снеди. Ему она всё равно не поможет, а дети останутся неевшими.

На выходе с рыночной площади Джи замедлил шаг у плохонькой телеги, уставленной крынками. В кривобоких посудинах белела густая жирная масса. Молоко. Ещё свежее, несмотря на облепивших крынки мух. Джи потянул носом.

– Добрый человек, продай мне молоко, – бывший охотник, глядя в землю, повернулся к хозяину телеги – тощему крестьянину с босыми ногами.

Тот не пошевелился. Перед взглядом Джи застыли грязные ступни, свисающие с борта.

– А платить чем, у тебя есть? – скрипуче произнёс мужик.

– Монеты кончились, – и это было чистой правдой, – есть диковина. Обменяю на крынку.

Грязные ноги чуть-чуть качнулись.

– Покажи.

Джи запустил руку в суму. Пальцы привычно перебрали сокровища – тонкие листы, пишущую палочку, квадратную шкатулку с намертво закреплённой крышкой. Палочка кольнула ладонь.

Бывший охотник вынул портрет четверорукой танцующей женщины, нарисованный на грубой бумаге. Тщательно разгладил примятый плотный листок. Изображение ничуть не потускнело, лишь покрылось сеткой крохотных трещин, напоминающих паутину.

– Вот, – Джи протянул портрет молочнику, – возьми. Убережёт от дурного глаза, – он подумал и добавил:

– И с женою забавляться будет приятней.

Босые ступни перестали качаться. Молочник выхватил лист. Джи стоял, потупясь как шкодливое дитя, и ждал.

– Оберег возьму, – наконец подал голос крестьянин, – но за крынку доброго молока этого мало. Дай ещё что-нибудь.

Кляня про себя мужицкую жадобу, Джи вынул пишущую палочку. Квадратная шкатулка осталась тихо почивать в глубинах истрепавшейся сумы с перевязанным узлами ремнём. Шкатулка давно не излучала света, но бывший охотник надеялся когда-нибудь одолеть неподатливую крышку – если, конечно, у этого монолита вообще есть крышка. И посмотреть, какие секреты у шкатулки внутри.

– На что мне этот кусок ветки? – пренебрежительно бросил мужик.

Джи казалось, он видит, как презрительно кривится лицо торговца.

Без лишних слов охотник выдрал портрет танцовщицы из заскорузлых лап молочника и сильно, с нажимом провёл палочкой по чистой оборотной стороне листа. 

– Вот так хитрость! – крестьянин воодушевился. – А ну-ка я…

Забирая с телеги полную до краёв крынку, Джи скосил глаза на портрет. Стараниями молочника нарисованная плясунья обзавелась уродливой пятой рукой. Высунув язык и сжав пишущую палочку в кулаке, мужик возил острым концом по листу. В плотной бумаге с хрустом протыкались дырки.

Поглощённый увлекательным занятием, торговец, казалось, не обращал внимания на происходящее вокруг. Джи прижал крынку к груди. Жирное молоко медленно колыхалось, грозя вот-вот перелиться через край. 

Бывший охотник уже отошёл от телеги, когда вслед ему прилетел окрик:

– Эй! А не колдун ли ты часом?!

– Я путешествую, – ответил Джи, не обернувшись, – привёз диковины из Индии, там такого добра валом.

– А, может, ты вор какой или разбойник? – не утихал крестьянин. Должно быть, развлечение с протыканием листа ему наскучило.

Джи ускорил шаг. В животе снова забилась режущая боль. Неосторожное движение – и молоко плеснуло на плащ, оставив яркую белую кляксу среди подсохших бурых пятен. 

– Вор! Держи вора! Разбойник! – неслось вслед, но Джи уже покинул площадь. Он петлял узкими улочками, пока не убедился, что за ним никто не идёт. Томный день разогнал горожан по домам, в спасительный сумрак каменных стен. 

Бывший охотник вышел из города – приснувшие стражи даже не открыли глаз, когда он миновал ворота. Сгоняя с крынки сонных мух, Джи углубился в лес. Он попетлял, привычно путая след, пока не вышел к двери в подземную лабораторию.

Нехитрая обманка никуда не делась. Озираясь, будто тот самый заправский вор, Джи поставил крынку с молоком поодаль. Камни и ветки полетели прочь. Джи поднял засов и потянул дверь на себя.

Нечто кричащее, визжащее и воющее набросилось на него, вылетев из темноты, будто стрела. Оно вцепилось в рубаху, отчаянно царапаясь и пытаясь кусаться. На спину обрушился град мелких ударов. 

Джи с трудом оторвал от себя вопящий комок. То, что он принял за взбесившуюся лесную кошку, невесть как попавшую в подземелье, оказалось мальчишкой, недавно вызволенным из лап Геликоны. Малец зло скалился, щёлкал зубами и отчаянно щурился на яркое солнце.

Держа ребёнка за шкирку, Джи поволок его обратно в лабораторию.

Остальные были там, где он их оставил. Белобрысая баюкала хнычущего грудничка, сидя у стола с оплавившейся свечой. Фитилёк утонул в лужице застывшего жира. Двое мальчишек хмуро жались друг к другу.

Джи швырнул к ним на лавку третьего. Мелкий бунтарь насупился.

– Ты куда бежать собрался, дурень? – бывший охотник присел рядом со скамьёй и посмотрел в чумазое лицо мальчонки.

– Я домой хочу, – голос ребёнка задрожал, – к ма… мамке хочу! А ты теперь нас съешь!..

– Ну что ж, маленький человек большого ума, – Джи встал, освобождая проход, и повёл рукой, указывая на всё ещё открытую дверь, – беги. Куда пойдёшь – направо? Налево? Прямо? В какой стороне твой дом?

Мальчишка шевельнул ногой, и на этом его стремление к активным действиям иссякло.

– Снаружи греет солнышко, – продолжал Джи, – так что ты можешь поплутать по лесу. Может быть, даже найдёшь дорогу. А потом стемнеет. И на охоту выйдут звери. Ты знаешь, как убить волка, малыш? Нет? Зато он знает, как убить тебя.

Бунтарь разревелся, утирая сопли кулачками.

Подавив желание влепить ему затрещину, Джи бросил на стол лепёшки и рыбу.

– Лопайте, – взгляд остановился на белобрысой, – ты. Там, за дверью, крынка с молоком. Принеси её.

Джи смотрел, как девчонка торопливо умащивает грудничка на столе и спрыгивает с лавки. Боль в животе била толчками – казалось, в рану снова и снова вонзается остриё. Следя краем глаза за мальчишками, Джи запустил ладонь под рубаху. Живот был горячим, от прикосновения вокруг раны разлилось жжение. Он выругался про себя. Так не должно быть. Простой клинок, да пусть даже и посеребрённый, для «дитя ночи» опасен не больше, чем случайная заноза. 

Джи прикрыл глаза. В висках стучало часто-часто. Так не должно быть.

– Вот.

Белобрысая малявка со стуком водрузила на стол крынку.

– Это вам, – сказал Джи, – пейте. Напои маленького, ты сумеешь.

Он сполз со скамьи и добрёл до выхода. С трудом притворил дверь, втащив внутрь засов – деревянный брус показался каменным. Несмотря на усиливающуюся слабость, Джи заставил себя проверить люки. И, лишь убедившись в нетронутости заклиненных механизмов, рухнул на пол.

В ране прочно угнездилась жгучая боль. Бывший охотник задрал рубаху. Кожа в месте удара побагровела, края раны пошли тёмными пятнами, а из самого разреза по капле сочилась прозрачно-кровянистая жидкость.

Предусмотрительный тосканский ублюдок понадеялся на серебро, но не забыл смазать остриё ядом. Джи прерывисто вздохнул. Нужно заставить себя подняться. Если не сделать это сейчас – он уже не сделает этого никогда.

Джи пополз в сторону, натыкаясь на обломки. От каждого движения всё тело ныло, будто его окатили ледяной водой. Под руку попалась недлинная, гладко обточенная палка. Джи подобрал её и поднялся, навалившись на неверную опору. Старая древесина похрустывала под его весом. Не обращая внимания на хныканье и оклики детей, бывший охотник проковылял мимо них.

Надо спешить.

Лишь возле самого выхода его настиг лёгкий спотыкающийся топоток. Рубаху просительно дёрнули. Ещё не обернувшись, Джи уже знал, что увидит белобрысую.

– Ты только не умирай, – серьёзно проговорила она, – ты же обещал отвезти нас домой.

Джи долго посмотрел на девчонку и захлопнул дверь снаружи.

Остролист [1] – верное средство против ядов – попался не сразу. Бывший охотник уже порядочно удалился от лаборатории, когда приметил знакомые торчащие стебли, увенчанные фиолетовыми соцветиями. Молодое растение – то, что нужно. 

Джи нагнулся, ухватив остролист чуть ниже цветка, и потянул. В глазах потемнело. Он дёрнул – стебель оборвался, лицо обдало едким ароматом. Запах ударил в нос, Джи зажмурился и, окончательно потеряв равновесие, упал рядом с кустом. Ноги, вдруг ставшие словно тряпичными, не держали. Джи яростно потёр глаза тыльной стороной живой ладони. Всё виделось будто сквозь густой дым. Бросив оборванный стебель, Джи впился пальцами в землю рядом с растением. Он рыл сухую почву, не обращая внимания на загоняемые под ногти колючки, пока не наткнулся на округлый корешок. В руках тот распался на две белых дольки. Торопливо стряхнув с них землю, бывший охотник раскусил одну.

– А-а-а… ммм…

Корешок полетел в сторону. Джи мотал головой, отплёвываясь, что есть сил сжимая зубы, чтобы не заорать в голос. Губы и язык жгло словно калёным железом. 

– Проклятье!

Джи закашлялся, кашель перешёл в рвотные спазмы. Отвернув голову в сторону, бывший охотник заставил себя дышать глубже. Грудь сжимало тисками, каждый вдох давался с усилием, будто что-то мешало воздуху проникать в горло.

Мало-помалу тошнота утихла. Джи сел и внимательно осмотрел оставшуюся целой дольку. Никакой ошибки – колкий запах остролиста, как и его сиреневые соцветия-шарики, ни с чем не спутаешь. Но отчего-то сок корешка обжигал.

Джи дотянулся до соседнего куста и аккуратно выкопал новый корень, также распавшийся на два неравных зубчика. Полоснул кинжалом по одному из них – на срезе выступил беловатый сок. Стянув перчатку с живой руки, бывший охотник коснулся пальцем среза и тут же отдёрнул кисть. На пальце мгновенно проявилось алое пятно, словно от ожога. Джи осторожно ощупал языком губы – припухшие, с кое-где выступившими волдырями. Снова замутило, на этот раз – от страха. Сердце гулко колотилось о рёбра. Если остролист не помощник, остаётся единственная возможность.

Он пополз сквозь кустарник, стараясь не шуметь. Подолгу останавливался, переводя дыхание и прислушиваясь. В такие мгновения, лёжа неподвижно среди ветвей и палых листьев, он сам себе казался мертвецом.

Ухо различило отдалённый стук, но то был не олень, которого так надеялся встретить Джи. Копыта, выбивавшие глухую дробь по мягкой лесной подстилке, принадлежали лошади.

Она появилась из-за куста, неся на спине всадника. Джи только сейчас обнаружил, что лежит у обочины неширокой конной тропки. Он не знал, видит ли его всадник, но это было уже не так важно.

Кобыла приближалась. Мелькали сквозь листву каурые в подпалинах бока. Всадник натянул поводья – должно быть, он всё же заметил Джи. Но поздно.

Лошадь резко остановилась и завертелась, когда мужчина в её седле грузно обмяк и накренился вбок. Мёртво сжатый кулак продолжал натягивать потёртую узду, будто конник ещё не понял, что произошло. Морщась от ноющей слабости во всём теле, Джи поднялся. Плечо болело так, словно он метнул не лёгкий кинжал, а неподъёмный валун.

Кобылка взвилась на дыбы, сбрасывая седока. Тот повалился на траву, наконец-то выпустив поводья, и затих. Изящная рукоять криса, торчащая из его груди, уткнулась в землю.

Джи обошёл тело – ступни всадника ещё подрагивали – и приблизился к лошади. Животное нервно переступало ногами, косясь на незнакомца тёмным глазом. Бывший охотник осторожно взял её под уздцы, бережно похлопал по морде. Лошадь приподняла верхнюю губу, оскалив на миг крупные жёлтые зубы.

– Ну-ну, девочка, будет, – тихонько нашёптывал Джи, ведя ладонью по шее животного, – ну-ну, умница…

Разгорячённая кобыла фыркала и шумно вздыхала, успокаиваясь. Джи положил руку ей на загривок, будто приобнимая, и прислонился ухом к тёплой шее. Под кожей с глухим шуршанием бежала кровь. Лошадь, будто почуяв свою нужность, стояла тихо, не мешая опираться на себя.

Продолжая придерживать животное под уздцы левой рукой, Джи нащупал пальцами быстро бьющуюся жилу. Кобыла – не человек, она не станет замирать в ужасе, пока ей в горло будут вгрызаться острые зубы. Лошади бьют копытами, становятся на дыбы, вертят мордами и пытаются укусить. Поэтому есть только один верный способ «полакомиться» конской кровью. К сожалению, после такого пиршества лошадь больше ни на что не годится.

Кобылка фыркнула, поводя ушами. От неё пахло потом и сухой травой. Длинный хвост мерно работал, отгоняя назойливых мух. Молодое животное доверчиво склонило морду Джи на плечо – совсем как это делала Ромке.

Рука скользнула по гордой лошадиной шее, пальцы перебрали густую гриву.

Бывший охотник похлопал кобылу по крутому боку и отпустил упряжь. Перед глазами рассеивалось видение – Ромке с разодранным горлом, лежащая на полу городской конюшни. Ещё один поступок, который Джи с трудом простил Андриану.

Мы монстры не потому, что пьём кровь. Мы перестаём быть людьми, забывая о том, что дорого сердцу.

Едва Джи вынул крис из тела убитого всадника, кровь потекла вялой медленной струйкой. Повернуть труп не удалось – руки, будто налитые водой, утратили былую силу. Джи облизнул заострившиеся зубы и лёг рядом с мёртвым. Рука всадника была ещё тёплой, и густая солёная влага неохотно, но всё же потекла в рот, когда Джи прокусил предплечье убитого. Жидкость уже начала отдавать трупным запахом. Этот запах, как особая метка, отличал кровь живого создания от крови мертвеца, пусть даже погибшего только что. Тело ещё не тронуто гниением, но душа уже покинула его, и особая сладость жизненного сока сменилась душком мертвечины – тоже сладким, но с тлетворным оттенком. 

Джи уже научился справляться с тошнотой, охватывавшей его всякий раз, когда приходилось пить кровь покойника. Справился и теперь, подавив гадливый кашель и желание извергнуть выпитое обратно. Бывший охотник заставил себя насытиться смрадным покойницким соком, бросил руку мертвеца и тяжело перекинулся на спину, часто дыша ртом и глядя в небо.

Это поможет. Должно помочь – ведь я обещал отвезти их домой…

Он пролежал так, пока тени не удлинились, скрыв и его, и убитого. Кобылка мирно паслась в стороне. Джи поднялся – ломота в теле никуда не делась, но он уже был способен твёрдо держаться на ногах.

И в седле тоже.

***

Он оставил лошадь на городской улице и двинулся пешком. Этот путь, хоть и пройденный всего раз, врезался в память, как врезается в древесину отточенный нож, оставляя неизгладимую зарубку. 

В самое сердце города. Туда, где однажды окончилась история Ингера-ересиарха и началась история Джи. 

Нет, поправил он себя, история Джи началась с записки «невидимой ведьмы».

И снова, как всегда при воспоминании о Ли, о её холодных и будто неживых серых глазах, сердце бывшего охотника сжалось. Он не знал, сколько веков оставил позади до судьбоносной встречи во дворце Сфорца, сколько имён сменил и кем был прежде. Его прошлое всё так же оставалось окутано мраком, в котором, как редкие огни на болоте в ночной час, проблёскивали обрывки воспоминаний. Но он знал одно – его подлинная история, его подлинная жизнь разворачивается сейчас.

Джи миновал узкую улочку и вышел на площадь, сжатую в кольцо домов. Вечерний сумрак укрыл её, словно попоной, и стёр цвета, превратив в угольный набросок на холсте.

Он был там – его враг, объект его мести. Стоял посреди площади у столба, и тощие ноги непрестанно скребли по земле, будто не чувствуя охватившей их верёвки.

Джи подошёл ближе и взглянул Геликоне в лицо.

Он оказался удивительно стойким, этот плюгавенький недоносок-итальянец, чья мать наверняка была продажна, а отец дал в наследство отпрыску лишь трусость. Сейчас, глядя в лишённые ресниц глаза монаха, Джи признавал: он недооценил тосканца, не разглядел и не принял в расчёт его замешанную на подлости хитрость. И упустил из виду ту отчаянность, с которой церковник цеплялся за жизнь – пусть даже делал он это исключительно из одного только ужаса перед смертью. Перед неизбежным ответом за свои грехи.

Привязанный к толстому деревянному брусу, Геликона больше не походил на добропорядочного – хотя бы внешне – служителя веры. Каждый увидевший его сказал бы, что ему самое место здесь, где алый цветок очищающего костра ждёт только зари, чтобы раскрыться.

На теле монаха не осталось живого места. Те, кто приволок его сюда, должно быть, нарочно сорвали с него всю одежду, кроме короткой нижней рубахи. Изодранный в клочья подол свисал до земли, открывая голые ноги в изъевших их язвах глубоких ожогов. Такие же ожоги покрывали всё тело тосканца. Лысый череп походил на неровный ком побуревшей земли, с которого смотрели воспалённые белёсые глаза. Уши Геликоны уже приобрели ту мерзкую нечеловеческую заострённость, которая была так хорошо знакома Джи. Нос, чертами напоминающий теперь нос страдающего «стыдной болезнью», непрестанно подёргивался, словно монах что-то вынюхивал. Возможно, так оно и было.

Демон, думал Джи, подлинный демон, сотворил которого я. Мы будто создали друг друга – курица и яйцо, злой демиург и злобное порождение его. Но меня выковал не ты один, Геликона – много чести. Ты был всего лишь очередным средь многих ударов молота.

Сухие губы тосканца, слившиеся по цвету со щеками, расклеились, между ними блеснула узкая полоска сероватых острых зубов.

– Ты что-то сделал со мной… – Джи не сразу разобрал слова в скрипящем шёпоте, исторгнувшемся изо рта монаха, – испоганил… своею скверной. Видит бог, мне не по силам тягаться с таким злом…

Тосканец замолчал. От уголка его рта вниз протянулась тоненькая ниточка слюны. Любитель детей, тот, кто готов был подставить свою шею под удар и вызволить отцов, чтобы позже тайно увезти их отпрысков ради возможности вдоволь насладиться ими. Бессильный и духом, и телом, он был способен лишь на то, чтобы истязать – и дух, и плоть тех несчастных, кто попадал в его грязные руки.

Джи обошёл Геликону, разглядывая его, как мясник оглядывает выбранную для забоя свинью. Щурясь, в неверном свете угасающего дня он высматривал на теле тосканца признаки заживления ожогов, выискивал островки вновь посветлевшей и очистившейся кожи. Искал – и не находил.

Геликона – или то, чем он стал – умирал. Белки его глаз, светившиеся в сумраке как гнилушки, уже начинали темнеть. Джи взглянул на тосканца едва ли не с жалостью. Если кровь бывшего охотника волей злого случая обратила монаха в «дитя ночи», Геликона должен жестоко страдать от голода – необычного голода, того, что иссушает изнутри, помрачает рассудок и уродует тело. Того голода, что заставляет кричать. Если, если… Но Геликона молчал.

Он не произнёс больше ни слова. И лишь когда Джи повернулся, чтобы уйти, с губ монаха сорвался сухой шелестящий вздох, в котором смешались облегчение и ужас.

Потёртые сапоги отмеряли шаги по брусчатке. Кем бы ни стал тосканец, ему не пережить голода, не пережить костра. Уже сейчас без свежей крови обезображенное тело Геликоны не в силах восстановиться. Его жалкой жизни остаётся тлеть до рассвета, с приходом которого огонь завершит начатое солнцем. 

Или нет?

Джи остановился. Дома вокруг слепо глядели тёмными провалами окон. С неба улыбался бледный серп луны.

Однажды «дитя ночи» уже пытались здесь сжечь.

Джи не знал, до каких пределов простираются теперь возможности монаха. Геликона мог перенять от него лишь то, что свойственно всем ночным отродьям, подобно тому, как сам Джи причудой судьбы взял от Андриана только лучшие качества. Почему так вышло, и отчего неуязвимость к лучам солнца не передалась тосканцу – охотник не знал. Не знал он и того, что породил своей кровью. Но твёрдо убеждён был в одном: это должно быть уничтожено.

И на этот раз – наверняка.

Подходящий камень сам скользнул в руку. Геликона задёргался, когда Джи схватил его за горло, с силой запрокидывая голову назад. Рот монаха приоткрылся, верхняя губа задралась, словно тосканец скалился, обнажая удлинённые зубы. Бывший охотник всматривался в обезображенное ожогами лицо – и видел в нём знакомые черты. Свои черты. Черты того Джи, что был монстром.

Первый удар пришёлся в горло, в вытянутую шею с торчащим острым кадыком. По телу монаха прошла судорога, и на руку Джи выплеснулась густая горячая кровь. Геликона захлебнулся. Он ещё пытался с бульканьем втянуть в себя воздух сквозь разбитое горло, но второй удар прекратил эти нелепые попытки.

После третьего удара ноги тосканца перестали шевелиться. После пятого вместо хруста слышалось только влажное чавканье – но Джи бил и бил, до тех пор, пока шея монаха не превратилась в мясной фарш. Голова Геликоны безвольно повисла на ней, как на верёвке. Джи бросил камень и, обхватив ладонями виски убитого врага, резко дёрнул. С хлюпаньем и мокрым треском голова тосканца отделилась от тела. 

Однажды ты воскрес из мёртвых, собачий отрок. Но такого тебе точно не пережить.

Минуя ночной лес, Джи вышвырнул ношу в быструю речку. Сверкнув открытыми глазами, голова исчезла в тёмных водах. Следом полетела рубаха тосканца, о которую Джи тщательно отёр руки.

---

[1] Остролист – одно из просторечных названий чеснока.

Благодарю за внимание! Возможно, вас заинтересует: