Глава 5

Конец 1488 г. Дармштадтский замок

Рыжие блики мерцали на влажной каменной кладке, пятнами ложились на поросшие мхом кирпичи, распугивая суетливых многоножек. Тень, причудливо извиваясь, танцевала на раскрошенных камнях. Сжав факел в руке, охотник спустился по короткой каменной лесенке, оставляя за собой комья налипшей на ноги грязи.

Внутри стояла затхлая тишина. Ничего не изменилось с тех пор, как он в первый раз попал в лабораторию, устроенную Харнхеймом под самым носом у Церкви. Охотник поморщился. Неприятнее царившего здесь смрада были разве что воспоминания. Он переложил факел в другую ладонь и по привычке сжал-разжал пальцы левой руки. Механическая кисть прекрасно слушалась. 

Всё началось здесь. Здесь, в Дармштадтском замке, гадёныш-дознаватель поднял руку на своего покровителя. Охотник усмехнулся – сырые стены отразили смех визгливым эхом. Ничего. Щенок дождётся своего часа.

Пройдя четыре комнаты, охотник остановился, поднимая факел выше. Не узнать лабораторию было сложно. Толстый фрагмент кирпичной кладки так и лежал на полу – механизм, который должен был возвращать кирпичный люк на место, покрылся пятнами ржавчины. Массивный рычаг оброс клочьями паутины.

По самой лаборатории словно пронёсся ураган. Столы, потускневшие инструменты, даже тяжёлые грубо сколоченные полки в беспорядке валялись на притоптанной земле, усеянной осколками. Зеркала, установленные в узких оконных нишах, тоже оказались разбиты, и в лабораторию больше не проникал солнечный свет. 

Охотник обошёл помещение. Под ногами хрустело стекло. Он подобрал с пола обрывок рукописи, изодранной в лохмотья. Пытаться что-то здесь найти было бессмысленно. Скорее всего, книга, вынесенная им отсюда ранее, оставалась единственным уцелевшим трудом Харнхейма – до тех пор, пока не превратилась в пепел вместе с телом Ли. 

Но Андриан сумел вернуть остальное. Охотник не спрашивал, как тому удалось вырвать «доказательства преступных деяний еретика» из цепких лап Трибунала. Просто однажды Старший принёс суму, в которой лежали все вещи охотника – светящаяся шкатулка и «коробочка», извлечённая из тела Ли, стопка белоснежных листков с пишущей палочкой и яркое изображение четверорукой танцующей женщины. Андриан тактично удалился, позволив новообращённому собрату остаться наедине со своими мыслями. И охотник впервые был по-настоящему признателен своему Старшему – даже больше, чем за спасение, он мысленно благодарил Андриана за то, что тот не видит слёз, катящихся по ещё не до конца зажившим щекам…

Охотник пнул ногой перевёрнутый стол. Кто мог учинить здесь такой разгром? Люк открыт – возможно, в лабораторию пробрался кто-то из узников Дармштадта. Охотник скривился. Крушить полки – последнее, что станет делать перепуганный пленник. Наружный вход в помещения зарос травой и молодыми деревцами, а в прочих комнатах всё оставалось на своих местах. Если бы подземелье нашёл Священный трибунал, он бы не оставил от него камня на камне. Нет, кто бы это ни был, он намеревался уничтожить именно эту комнату… и успешно осуществил свои намерения.

Под ногами снова хрустнуло. Гора подгнивших досок и рванья, в которую превратился стеллаж с рукописями, с треском провалилась под весом охотника. Он выругался, едва не уронив факел, и выдернул ногу из кучи обломков. Доски, грудой громоздившиеся у стены, осели, и за ними открылась узенькая низкая дверца.

Охотник поднёс факел поближе. В каменную кладку по обеим сторонам двери были вбиты скобы для засова. Сам засов отсутствовал, а дверца оказалась приоткрытой.

Не раздумывая, охотник шагнул внутрь.

Темнота в лаборатории показалась лёгкими сумерками по сравнению с мраком, царившим за дверью. Пламя факела едва колебалось – в застоявшемся воздухе отсутствовало всякое движение. Жёлтый свет озарял ровные стены без единого оконного проёма.

Анфилада комнат уходила вниз – охотник миновал три небольшие полупустые залы, скудно обставленные самодельной мебелью. Залы не выглядели жилыми – скорее всего, они служили лишь временным пристанищем. Грубо сколоченный стол и широкая скамья с подгнившими от сырости ножками оказались самым роскошным из того, что встретилось на пути. Ни в одной зале не обнаружилось и следов костра. Охотник поёжился. С низко нависшего потолка равнодушно, мерно капало.

Череда заброшенных комнат закончилась ещё одной дверью, такой же низенькой, но на этот раз неожиданно широкой, но с похожими скобами для засова по бокам. Засов – толстый железный брус с погнутым краем – валялся рядом. Охотник потянул на себя дверь. Ржавые петли с оханьем провернулись. Толкнув ногой створку, охотник пригнулся и заглянул в проём.

Во мраке метнулась тень, выбросив длинные щупальца. Охотник вскинул руку – но монстр действительно оказался лишь тенью, разбуженной сквозняком и бликами огня. Однако небольшая, шагов пять в ширину и длину, комната не была пуста.

Посередине, на склизком каменном полу, лежала клетка. Огромная, в полтора человеческих роста, с железным дном и массивными горизонтальными прутьями. А внутри неё застыла на четырёх косых опорах ещё одна, поменьше. У внутренней клетки было такое же толстое дно, но прутья оказались ориентированы вертикально. Выломанные дверцы обеих клеток валялись поодаль.

Охотник обошёл вокруг сооружения. К верхним прутьям внешней клетки крепились массивные цепи – должно быть, раньше вся конструкция была подвешена на них. В отличие от других помещений, эта комната находилась значительно ниже, что позволило увеличить высоту потолка. Подняв факел повыше, охотник сумел разглядеть вверху остатки крюков.

Во внутренней клетке мог бы поместиться человек, но выпрямиться полностью размеры сооружения не позволяли. Четыре мощных, подёрнутых ржавчиной прута крепились к внешним углам, соединяя их с внутренними углами наружной конструкции. Меньшая клетка как будто висела в воздухе.

Прищурившись, охотник просунул руку между прутьями – но так и не смог дотянуться до маленькой клетки. Хитро. Двойная защита. Даже если узник каким-то чудом сломает внутренний замок – на возню со внешним уйдёт столько же времени, и незаметно это провернуть не удастся. 

Присев, охотник коснулся развороченных петель. Каким-то чудом…

Пляшущий огонёк факела выхватил из темноты горку мелких побелевших косточек. Крысиные.

Пол возле клетки оказался усеян костями, большинство которых рассыпалось пылью при касании. Охотник задумчиво поворошил ногой одну такую горку – на носке сапога остался белесоватый налёт. 

Кто бы ни сидел в этой клетке, его кормили сырым мясом. И, скорее всего, это мясо ещё пищало, когда его отправляли в рот. Охотник перевёл взгляд на сломанные дверцы. Петли обеих выглядели так, словно их скрутила и смяла неведомая чудовищная сила. Он взялся за прутья внешней клетки и потянул – железо держалось насмерть. Клетка не шелохнулась. Охотник переложил факел в правую руку и попробовал ещё раз. Безрезультатно. 

Кого бы ни держали здесь – это был не человек.

Очередная горка костей хрустнула под ногами. Охотник пнул её сапогом и вдруг заметил, что белёсая пыль сложилась в странно ровные полосы. Он наклонился.

На каменном полу были выцарапаны символы. Прах, забившись в канавки, обрисовал неровный квадратик с двумя линиями в нём и ещё один квадратик рядом. Отбросив валяющиеся кости, охотник обнаружил ряд похожих фигур, напоминающих то изображения домика, то ёлку, то просто ряд коротких линий. Некоторые Многие символы повторялись. 

Факел, зачадив, начал гаснуть. Охотник в последний раз взглянул на ряды фигур на полу, на клетку, на горки крысиных костей. 

На свете нет животных, умеющих чертить знаки. И нет людей, способных сломать руками железный прут.

Эта клетка не под силу даже «детям ночи». Но – кому тогда?..

Небо снаружи сыпало мелким дождём. Охотник завалил полусгнившими досками вход в лабораторию, набросал сверху веток вперемешку с клочьями порыжевшего мха и, надвинув пониже капюшон плаща, пошёл прочь. 

До постоялого двора, в котором он оставил Нахтрама, было два дня пешего пути по тракту. В обход через леса – ещё столько же. Пробираясь меж поваленных деревьев и густой травы, охотник посматривал на небо. В плотном сером покрывале не проглядывало ни клочка чистой сини. Растревоженные непогодой мошки срывались с кустов целыми тучами, налетали, жаля ещё не зажившую кожу. Но растревоженная память причиняла куда более сильную боль.

Прошёл почти месяц с того дня, как Андриан вынул из гаснущего костра обгорелое тело охотника. Месяц нескончаемой боли – как снаружи, так и внутри. Боль разрывала каждую мышцу, тянула, скручивала и мяла. Боль не отпускала ночью и превращалась в ад днём, когда безжалостное солнце палило вовсю. Боль стала постоянным спутником.

Первые дни после спасения слились в сплошную серую полосу. Всё, что сохранила память, – лишь смутные обрывки образов, не то видений, не то снов. Серебряные волосы Андриана, запах травы, солёный вкус на сгоревших губах. Пришпиленное к небу жаркое белое пятно в зелёных бликах. Беспомощность, убаюкивающее покачивание, короткое ржание лошадей. Колючие стебли, жалящие спину.

Андриан увозил его всё дальше от Дармштадта на юг – до тех пор, пока из запёкшегося рта не донеслось едва слышное «довольно». Их убежищем на долгие дни стала покинутая лесная лачуга. В ней, как когда-то в лачуге Нахтрама, охотник заново учился жить. Постепенно возвращалось зрение, обретали чувствительность пальцы, восстанавливалась сгоревшая кожа. Днём охотник скрывался под полуобрушенной крышей от нещадно палящих лучей, слушая наставления своего Старшего. По ночам выбирался наружу и, не разжигая костра, упражнялся – сначала с обломком толстой ветки, потом с тяжёлым баселардом Андриана. Темнота перестала быть для охотника непроглядной. Теперь и в безлунную ночь он различал силуэты деревьев, отчётливо видел пробегающую лисицу и с двух десятков шагов мог рассмотреть, как блестит влажный нос зайца, бьющегося у Старшего в руках.

Андриан был немногословен. Подолгу пропадал ночами, принося под утро свою скудную добычу. И с каждым днём становился всё мрачнее.

– Нам надо убираться отсюда, – такими словами он встретил охотника одним пасмурным вечером, – здесь становится небезопасно.

Охотник в последний раз крутанул запястьем – лезвие баселарда со свистом разрезало воздух.

– Почему? – он отложил оружие.

– Знаешь, кто наш самый страшный враг? – без улыбки спросил Старший. И, не дожидаясь ответа, продолжил:

– Слухи. Рано или поздно о нас начинают говорить. Сначала рассказывают страшные истории, потом – сочиняют легенды, сказки, целые мифологии. И в них всегда есть зерно истины. То, с чего зарождается миф. Достаточно одного перегрызенного горла, чтобы простаки начали устраивать облавы на «лесных чудовищ»!

Андриан умолк и швырнул на землю тушку телёнка. Совсем крохотного, едва пару дней от роду. Стеклянные глаза животного пусто уставились на охотника.

– Мертвец ничего не расскажет, – заметил охотник, подбирая тушку.

– Мертвец, возможно, и нем, – хмуро бросил Андриан, – но его тело способно говорить за погибшего. И стать пищей не только для нас, но и для слухов.

– И всё же красть телят лучше, чем красть людские жизни.

Охотник молча протянул Андриану добычу, но Старший мотнул головой. Его лицо казалось совсем серым, во рту виднелись заострённые резцы. 

– Не могу я есть эту… падаль, – глухо проговорил он, – и не понимаю, как ты её ешь.

Охотник пожал плечами, неловко перехватывая тушку одной рукой. Созданный Нахтрамом протез бесполезной грудой железа валялся в лачуге. Кожаные ремни не пощадил огонь, а на выделку новых недоставало чуткости пальцев, ещё не восстановившихся окончательно.

Шёрстка на шее телёнка оказалась совсем мягкой, будто отцветший одуванчик. Кровь – тёплой, но уже с ощутимым душком мертвечины. Борясь с тошнотой, охотник заставлял себя глотать горячую густую жидкость, которая одна обещала исцеление.

Ради себя. Ради Нахтрама. И ради тех, кто, сам того не зная, ожидал мести бывшего инквизитора.

*** 

Старый учёный за прошедшее время будто ещё сильнее сгорбился и усох. И лишь глаза остались прежними – ярко-васильковыми, ничуть не потускневшими.

– Я уж думал, куковать мне тут до скончания века, – ворчливо поприветствовал он охотника, – хвала богам, хозяин – человек доброй души, гнать меня не стал, дал мне угол да хлеб за то, что дочь его вылечил…

Старик осёкся на полуслове, когда охотник снял капюшон.

– Всематерь… – прошептал Нахтрам, – да что с тобою, Ин…

– Нет, – перебил его охотник, – Идёмте. Я обещал увезти отсюда тех, кто мне дорог. Позвольте хотя бы перед вами это обещание выполнить.

Старик не спрашивал больше ни о чём. Лишь заглянул в глаза охотнику – и тут же отвёл взгляд, будто натолкнувшись на невидимую стену.

До самого Ульма они молчали, изредка перебрасываясь ничего не значащими фразами. И только когда позади остались городские ворота, учёный, пожевав губами, заговорил.

– Не знаю, что приключилось с тобою, – Нахтрам не смотрел на своего спутника, – но вижу, что ищет выхода твоя боль. Не мне останавливать тебя. Могу лишь молить богов, чтобы слишком многие не пали её жертвами.

Слова мудрого старика оказались пророческими. Навсегда простившись с учёным в безопасном Ульме, охотник вернулся в окрестности Дармштадта и примкнул к отрядам Фольгера, которые влились в «движение Башмака [1]». Со всех концов графства стекались к ним те, кто желал лучшей участи. Они жадно внимали словам бывшего инквизитора – все, от мала до велика, от юных девиц до суровых стариков с обветренными лицами, все были готовы пойти за ним. За ним и за тем, что он обещал им. За волей. За спокойствием, за новой, независимой жизнью. За избавлением от ярма, которым стала для них когда-то спасительная вера. 

Их вело отчаянное желание свободы. Настолько отчаянное, что ни они, ни сам охотник, ни вдохновители движения не подумали о том, как достичь этой свободы – и что с ней делать.

Восстание захлебнулось. Задушило само себя, из единой сплочённой армии озлобленных и готовых на всё людей превратившись в разрозненные группки разбойников, что укрывались в лесах. Эти группки стали лёгкой добычей для конных войск имперской гвардии, высылаемых по распоряжению лично Императора Максимилиана и Его Святейшества в целях борьбы с преступниками и богохульными еретиками. Борьбы, которая превратилась в резню.

Бывший инквизитор стал ересиархом, и ересью его была вера в свободу, а паствой его – доведённые до отчаянья бедняки. 

Он увёл за собой всех, кого смог. Когда стало ясно, что против восставших брошены силы, с которыми им не тягаться, охотник собрал самых преданных своих последователей. Лишь много позже ему стала ясна роковая ошибка. Много ли навоюешь пусть и с верными, но слабыми воинами? Что может противопоставить отлично экипированному солдату девица, в жизни не державшая в руках меча? Им оставалось только бежать. А их гнали всё дальше и дальше на север, как скот на бойню. Охотник и Фольгер уводили людей от имперских кавалеристов, наступавших им на пятки. День и ночь, перебиваясь случайной добычей и лишь изредка позволяя короткий отдых. Всех, кто не мог идти дальше, приходилось бросать, прекрасно понимая, что их ждёт в лучшем случае смерть на костре…

Когда отряд добрался до окрестностей Мангейма, из трёх с лишним сотен человек в нём остались лишь два десятка. Конница Максимилиана дышала им в затылок. И промозглой октябрьской ночью их, наконец, настигли. В неравной схватке крохотный отряд, зажатый с четырёх сторон, отчаянно, но тщетно огрызался. Пробивая дорогу сквозь строй мечников, охотник потерял счёт убитым, пытаясь спасти хоть кого-то из веривших в него.

Он видел, как упал Фольгер, будто подкошенный размашистым ударом в бедро. Мечник в тяжёлой броне, нанёсший удар, через мгновение был уже мёртв. Но Фольгеру помогать было поздно. Из перерубленной артерии толчками била кровь. Не умрёт сам – станет обузой для выживших. Или добычей имперских солдат.

– Прости, друг… Если можешь, прости!

Крис взметнулся и нырнул. Взбрызнул алый фонтан, заливая щегольские красные буфы. 

Охотник стиснул пальцы на рукояти. До боли, до хруста сжал зубы, оскаливаясь, давя поднимавшийся голод.

Фольгер улыбался. Недоумевающе, удивлённо и в то же время – благодарно.

Охотник закрыл ему глаза.

Из маленького отряда не выжил никто. Полуослепленный яростью и кровью, охотник резал, бил и рвал зубами. Он прогрыз себе дорогу сквозь заслон и бежал, оставив позади всех, кто в него верил. И лишь когда стихли крики преследователей и ржание лошадей, заныло израненное тело под рубахой, мокрой от пота и крови. И заныло сердце по павшим товарищам. Утешала слабая мысль – никто из них не достался врагу живым. Ни один человек из этих двух десятков не будет четвертован, вздёрнут на дыбу или заживо сожжён. Если это было лучшим, что он мог сделать для них, – он это сделал…

Лишь Коно он не видел среди мёртвых. Удивительно сильная малышка, она оставалась с отрядом до конца. Охотник хорошо запомнил её треугольное личико с заострившимся носом, едва различимое в свете луны. Перед роковым нападением Коно беспокойно спала, утомлённая долгим дневным переходом. Успела ли она уйти? Не раз и не два охотник убеждался в способности девочки ускользать незамеченной. Сумела ли она и в этот раз раствориться в лесу, став его частью?.. Выживет ли кроха? Если всё, что у неё есть, – туесок с травками и стилет…

Коно, как мне не хватает твоих целебных трав, твоих умелых рук… Где ты, девочка?..

Охотник остался один, но это не спасло его от преследований. Он уходил через болота, в которых вязли конники, укрывался в чащобах, куда не могли пробраться вооружённые солдаты в броне. Его раны исцелялись медленно – мешал сырой нездоровый воздух, мешал холод, мешала спешка. Он шёл днём и ночью, мысленно благодаря небо за ненастье и отсутствие давящего солнца. Шёл, гоня от себя мучительное видение улыбки Фольгера.

Я мог бы его спасти.

Спасти или хотя бы попытаться… Достаточно мгновения, достаточно взмаха клинка. Кровь к крови – и Фольгер остался бы жив, но… кем бы он стал?

Ты не дитя вашего бога и не дитя нашего. Твоя природа другая…

Эти слова Андриана намертво врезались в память.

Андриан… Андриан ушёл, гонимый вечным голодом и вечным страхом, ещё до того, как восстание обрекло само себя на гибель. В одиночку пробираясь через болота на север, бывший инквизитор, бывший охотник и бывший ересиарх без конца задавал себе вопрос – кто он теперь? Во что может превратиться тот, кому он пожелает стать Старшим? И, не находя ответа, снова и снова клялся себе: никогда больше не рисковать чужими жизнями. Человеческая природа хрупка, но понятна. И никто не вправе отнимать у человека его природу. Никто, кроме смерти.

---

[1] Движение Башмака – собирательное название крестьянских союзов, организовывавших восстания против гнёта феодалов в конце XV — начале XVI вв. Символом движения было знамя с изображением крестьянского башмака, отсюда и название.

Благодарю за внимание! Возможно, вас заинтересует: