Глава 18

Карманные часы стояли. Стрелки на них застыли друг напротив друга, деля циферблат на правую и левую половинки. Точь-в-точь как в письме Братства. Джи встряхнул брегет – безрезультатно. Проклятье! Сколько времени прошло?

Друри-лейн тонула в дымке морозного тумана. Поодаль мерцал слабый проблеск – кажется, кэб. Джи ускорил шаг, зябко ёжась. 

После церемонии посвящения традиционно полагался скромный, но обязательный торжественный ужин, высидеть который оказалось труднее, чем принести клятву верности. Каждая минута этого формального пищепоглощения растягивалась до бесконечности, братья один за другим поднимали бокалы, сопровождая жесты витиеватыми тостами – пожалуй, единственной искренней и оригинальной частью церемонии. В другое время Джи не без удовольствия послушал бы словесные излияния братьев – но не сейчас.

Он ускользнул, как только смог. Члены Циферблата, кажется, были раздосадованы столь поспешным завершением ужина, но ему было плевать. Сто к одному, что он их больше не увидит. Его руки развязаны, его поиск завершён.

Но сначала нужно успеть на поезд до Ипсвича.

Мерцающий фонарь действительно оказался подвешенным у облучка кэба – точнее, хэнсома [1]. Кучер подрёмывал на козлах, завернувшись в овчину. Джи растолкал его и велел поторопиться, если он хочет получить за свои труды что-то кроме подзатыльника.

Колокол на башне Святого Стефана отзвонил восемь раз, когда кэб пересекал Бакингем-Гейт. Сидя внутри, Джи то и дело поглядывал в крохотное окошко, едва пропускавшее уличный свет. Увидеть что-то сквозь эту мутноватую квадратную дыру можно было, только уткнувшись носом в самое стекло. Поэтому, когда экипаж в очередной раз свернул, не зрение, а чувство направления подсказало Джи, что они едут не на вокзал.

– Эй! – Джи стукнул кулаком по задней стенке хэнсома, – эй, на козлах!

Кэб, как ни в чём не бывало, продолжал нестись вперёд.

– Эй, кучер!

Джи толкнул дверцу – и чуть не встретил носом брусчатку: экипаж заложил особенно крутой поворот. Подстёгиваемые возницей лошади, всхрапывая, мчались в неизвестность.

Ухватившись за спинку сиденья, Джи высунулся из кэба. По глазам ударил фонарный луч, встречный ветер сорвал и отшвырнул прочь шляпу. Мелькнуло слева и вверху лицо возницы, ощеренные в ухмылке зубы, скошенные глаза. Вздёрнулся кнут, и Джи едва успел нырнуть обратно в кэб, сообразив, что удар хлыста предназначается вовсе не лошади.

Дело принимало скверный оборот. Джи проклял себя за беспечность. И ведь он должен был удивиться, почему исчез «хвост», тащившийся за ним до самой Друри-лейн! Но нет – ликование от только что полученного последнего фрагмента смело все мысли, лишив мозг способности рассуждать. А «хвост» никуда не делся, «хвост» тихо поджидал свою цель на облучке кэба…

Джи подхватил отставленную было трость, зажав в ладони навершие. Другой рукой дёрнул шафт, одновременно надавливая на микроскопические выступы в его верхней части. С отчётливым щелчком трость распалась на две части. Джи отбросил ненужный полый шафт и перехватил правой ладонью длинную рапиру с головой кобры на рукояти.

Послушаем, как ты теперь запоёшь, любитель поездить кругами.

С размаху, насколько позволяла теснота кэба, Джи всадил остриё рапиры в мягкую заднюю стенку хэнсома. Заскрипела плотная ткань, разрываясь, по стенке прошла косая короткая трещина. И сквозь неё вместе с завываниями ветра донёсся болезненный вопль.

Джи подналёг, проворачивая остриё. Вопль перешёл в хрип, кэб дёрнуло и качнуло на выбоине. Джи рванул на себя дверцу.

Возница лежал лицом вниз, навалившись на кузов, раскинутые руки были пусты. Брошенные вожжи болтались, зацепленные за крючки у козел; никем не управляемые лошади, почуяв свободу, неслись не разбирая дороги.

Джи ухватился за один из крючков. Прямо под ногами бешено крутящееся колесо расшвыривало ошмётки мёрзлой грязи, в лицо летели брызги пополам с землёй и всем содержимым лондонских улиц. Молясь, чтобы крючки выдержали, он подтянулся, оттолкнулся ногой от сиденья и тяжело перевалился на крышу. Кучер, пришпиленный, как бабочка на булавке, не возражал. Джи сполз на облучок и натянул вожжи.

Лошади встали, издав протестующее ржание. Джи столкнул с козел тело возницы. По продырявленной задней стенке кэба размазались чёрные в темноте пятна. Соскочив на землю, Джи выдернул из стенки изувеченного кэба рапиру и вщелкнул её обратно в полый шафт. Захлопнул дверцу и вспрыгнул на козлы, сдёрнув вожжи с крючков.

– Н-но, пошли!

Распластанное тело возницы – совсем ещё тёплое, свежее, полное бесценного сока – осталось валяться в грязи, по капле отдавая живительный эликсир равнодушной брусчатке.

***

Малая стрелка вокзальных часов описала треть круга, когда на площадь перед вокзалом Виктория влетел хэнсом с разодранной задней стенкой. Из-под колёс взметнулось мокрое облако, взмыленные лошади стали, прядая ушами.

Джи бросил вожжи и побежал, не обращая внимания на протестующие крики расталкиваемых людей. Зажатая под мышкой трость колотила по рёбрам, ветер трепал волосы, влажные от мелкой мороси и пота.

Он проскочил сквозь здание вокзала и вылетел к платформам – в плотную завесу дыма, тумана, запахов масла и гари. Вдоль платформ железными лентами тянулись составы; паровозы фыркали, выпуская густые белые клубы, мягко светились окна вагонов.

– Поезд на Ипсвич, – Джи догнал станционного служителя в синем кителе с блестящими золочёными бляхами, – где он?

– В конце платформы, – служитель указал рукой, – поторопитесь, сэр! Поезд отходит через пять…

Джи не дослушал. Жёлтые прямоугольнички окон мелькали мимо, сливались в одну полосу. На пальто упали первые капли дождя, звонко разбились мельчайшими брызгами.

Кван. Она должна быть там. Должна быть в поезде. Должна…

Глухо дохнул паровоз, выкашливая плотное облако. Налетевший порыв смёл дым, порвал в клочки туман, прореживаемый толстыми каплями, и в этой бреши – чистой, кристально-прозрачной – мелькнуло лицо, проявившись сквозь флёр как фотография, обёрнутая в дымную рамку.

Ноги запнулись, споткнувшись на ровной платформе. Ветер издевательски бросил в глаза прядь волос.

– Коно… Не может быть…

Лицо – пастельный набросок над пятном алого платья – дрогнуло. Скривились карминовые губы, изогнулись линии бровей, лоб под малиновой шляпкой прочертила глубокая складка.

И на землю обрушилась стена ливня.

– Коно, постой!

Джи кинулся вслед алым пятнам, тонущим в облаке дождя. 

– Коно!

Красноватая дымка, размытая водой, таяла в воздухе.

– Девочка…

Джи остановился, согнувшись, опираясь ладонями о колени. Дождь лупил по плечам, по непокрытой голове, струил по лицу холодные капли. Вокруг не было ничего, кроме дождя, укрывшего собой весь мир. И где-то в этом мире оставалась Коно, его кудесница, его малышка, повзрослевшая, выжившая и… совершенно невозможная.

Протяжный гудок отозвался толчком в заходящемся сердце. Поезд. Поезд на Ипсвич. Я обещал…

Проводники уже закрывали двери. Джи проскочил мимо паровоза, вдохнув острый запах дыма и мокрого угля. Пульс бился где-то в горле, жёлтые окна, приближаясь навстречу, прыгали перед глазами. Колёса состава – огромные, строенные литые круги – медленно начинали вращаться.

– Подождите!

На подножке первого вагона Кван махала рукой, настойчиво придерживая дверь, которую порывался закрыть упитанный служитель. Джи бесцеремонно оттолкнул его и ввалился внутрь, дёрнув на себя ручку. Дверь захлопнулась.

Кван приподняла бровь.

– Прошу, – тяжело дыша, Джи повёл ладонью, пропуская китаянку вперёд. 

В почти пустом вагоне недостатка в свободных местах не было. Кван устроилась на жестковатом диванчике, подальше от окна. 

Джи опустился рядом, откинувшись на спинку. В ушах всё ещё шумел дождь, а мир вокруг будто подёрнулся розовой дымкой. И в ней призрачным отпечатком дрожало лицо Коно.

Это был просто мираж.

Или нет?..

Джи заставил себя сосредоточиться на происходящем. Сердце неохотно замедляло ритм. Наверное, стоило задержаться у тела кучера – минута бы ничего не решила… 

Джи попытался вспомнить, когда в последний раз насыщался. Во рту мгновенно стало гадко. Точно. Вкус крови Иррова приспешника, так похожий на вкус крысятины. Джи припомнил острые черты и трусливые движения того, кого звали Стиком, и его подельника. Не удивлюсь, если у них с крысами общая родословная.

– Я ждала вас раньше, – заметила Кван.

– Приношу свои извинения за опоздание, леди, – скривился Джи, – но у меня были свои дела.

– О которых вы, конечно, не расскажете.

Померещилось, или в голосе китаянки проскользнула обида?

– Я сказал «свои», леди, – Джи посмотрел на собеседницу, – насколько вижу, вы в порядке.

– Благодарю, да. А вот вы, кажется, не очень.

Судя по тону и выражению лица, сей факт не доставлял Кван ни малейшего беспокойства.

– Это тоже относится к сфере, которую принято обозначать словами «моё личное дело», – Джи не без удовольствия отметил, как сошлись к переносице тонкие бровки Кван, – давайте проясним, леди. Я не знаю, как дела обстоят в Поднебесной, но здесь, в Британии, даме не пристало путешествовать без сопровождения. Поэтому я буду сопровождать вас до Ипсвича. И настойчиво советую вам, госпожа Кван, сделать этот милый городок всего лишь временной остановкой. Перевалочным пунктом, откуда вы отправитесь… ну, скажем, в Париж.

– Я вернусь в Лондон, – тихо, но твёрдо сказала Кван.

– Забудьте о Лондоне, – перебил её Джи, – забудьте о «подземниках». Что бы они ни хранили – вам это не по зубам. Вам повезло, что чудом остались живы. Сунетесь в логово Ирра – и больше вас никто не увидит. При всём уважении к вашей отваге и умениям.

– Я не боюсь смерти, – проговорила китаянка, – есть вещи пострашнее.

Напрасно Джи пытался отыскать в глазах Кван хотя бы намёк на браваду, опасение или колебания. Найди он хоть тень сомнения и страха – и сквозь них, как сквозь трещину в скальной породе, смог бы вбить клинья разумных и не очень доводов, расколоть скорлупу самоуверенности Кван как гнилой орех. Но в вишнёвых глазах китаянки, обведённых тушью и бордовым ободком усталости на веках, не читалось ничего, за исключением чёткого устремления к цели. Чёткого и, что хуже всего, – осознанного.

– Для чего вам это? – наконец спросил Джи.

Кван медлила. Жемчужные зубки терзали побледневшие губы, оставляя розовые вмятины. Руки, будто потерянные, за неимением привычного зонта без конца мусолили платье. Джи отвернулся. За окном неспешно плыло серое – серые дома, серые деревья, серые люди-муравьи. До Ипсвича – больше двух часов пути. Поезд минует восемьдесят миль, а серость притащится вместе с ним, как будто прицепленная к составу ещё одним вагоном.

В однотонном мареве изредка мелькали огоньки – поезд проходил Ист-Энд. Жёсткая спинка дивана мучительно давила на ноющее плечо.

– Ладно, – подала голос Кван, – я расскажу.

– Пожалуйста, леди, – Джи прогнал соблазнительную мысль устроиться на диване чуть боком, ведь в этом случае он оказался бы спиной к китаянке, – я вас слушаю.

Руки Кван взметнулись к шляпке, нервно поправили почти идеальные поля, заправили за уши ещё влажные пряди.

– Когда я жила в Китае, у меня была семья…

Обыкновенная семья обыкновенной китайской женщины. Муж – мелкий чиновник и кроха-дочь, как две капли воды похожая на маму. С появлением малютки Кван забросила любительский театр, куда до этого ходила раз в неделю на репетиции и редкие показы. Муж не одобрял увлечения супруги, но, будучи мягкохарактерным, не мог по-настоящему ей ничего запретить.

– Ты навлечёшь беду на нашу семью, – говаривал Ци Хонгшу, и оказался прав.

Когда маленькая Синь отпраздновала свой четвёртый день рождения, Кван вернулась в театр. У семьи не было средств на приходящую нянюшку, поэтому сидеть с ребёнком во время отсутствия матери было некому. Ци Хонгшу пропадал на работе. А Кван стала всё чаще ускользать на подмостки.

– Я очень любила их обоих, – китаянка старалась говорить ровно, но дрожащие губы выдавали её, – я души не чаяла в малютке Синь, ведь она была моя, понимаете? Моя! Моё маленькое счастье…

Но в сердце Кван безраздельно царила другая любовь, и молодой матери приходилось постоянно напоминать себе о своих обязанностях. Она разрывалась между любовью к малышке и столь же искренней страстью к театру. Всё чаще китаянку стали посещать мысли о том, как было бы замечательно остановиться на чём-то одном. Если бы весы качнулись в пользу семьи… или в пользу подмостков. О последствиях второго варианта Кван старалась не думать.

Её разум и чувства находились на пределе, как канатоходец на натянутой струне. Тронь – и покачнётся, упадёт. Но Кван упорно держалась середины, играя на два фронта. Она незаметно изматывала себя, но не могла сделать выбор. Неизвестно, чем бы это закончилось, но в конце концов судьба – или то, что в Поднебесной зовётся дао – решила за неё.

– Я вернулась домой с репетиции, – Кван отвернулась, её плечи мелко вздрагивали, – малышка Синь ждала меня…

Кван вошла в дом, комкая в руках тряпичную куколку – очередной подарок для дочки от матери, снедаемой чувством вины.

– Синь! Мама дома!

Но дочка, обычно встречавшая свою mǔqīn радостным воплем, молчала. Не выбежала она и встретить Кван, как делала всегда.

– Она бросала всё, все свои игры и мчалась, чтобы поскорей обнять меня, – китаянка продолжала смотреть куда-то вбок, Джи видел лишь её белую плоскую скулу и розовое ухо, оттянутое тяжёлой серьгой. – У Синь был такой смешной ритуал – «обними маму, пока она не исчезла». Жаль, я не успела обнять её в ответ…

Холодея от дурного предчувствия, Кван прямо в грязной обуви побежала в комнатку дочери. Малышка была там – лежала в своей кровати, свернувшись клубком под тёплой попонкой.

Спит. Кван вздрогнула. В последние дни дочь неважно себя чувствовала, часто кашляла, выглядела вялой. Китаянка лечила её травяными отварами – от них малышке легчало, становилось спокойней дышать.

Кван вздохнула, унимая бешеное сердце. Синь умничка, сделала всё как сказала мама: если замаялась – приляг, отдохни, завернись в тёплое. Измученная кашлем дочка просто уснула. Кван улыбнулась, расправляя мятое платьице на кукле. Проснётся – будет сюрприз.

Китаянка наклонилась над кроватью, отворачивая попонку.

Та оказалась ледяной.

Неживой холод огнём опалил пальцы. Рука с зажатой куклой по инерции распрямилась, кладя игрушку у личика девочки. А Кван, ещё не осознав, ещё не соглашаясь с жуткой правдой, пронзительно, уродливо и страшно закричала…

– В тот день Ци Хонгшу в первый и последний раз поднял на меня руку, – по белой скуле Кван медленно сползала прозрачная капля, золотясь в свете редких вагонных ламп, – и я жалела, что он не сделал этого раньше…

Когда вернулся муж, Кван сидела на полу, баюкая безжизненное тело дочери. В маленьких ручках Синь, скрещённых на животе, лежала новая тряпичная кукла. Приехавший доктор попытался разжать детские пальчики, но мать кошкой бросилась на него, не позволив убрать игрушку.

Косясь на Кван и потирая свежие царапины на запястье, доктор осмотрел тело Синь. 

Лёгочная болезнь. Видите следы подсохшего гноя у ноздрей и рта? Малышке явно было трудно вдохнуть. Могли ли помочь?

Короткое покачивание головой.

Такие больные захлёбываются и просто перестают дышать. Спасти их трудно, всё, что можно сделать – быть рядом…

Доктор, явно чувствуя себя неловко, ушёл. И, когда за ним закрылась дверь, Ци Хонгшу подошёл к жене, без единого слова вздёрнул её за волосы и так же молча ударил по лицу сухой жёсткой ладонью.

Малышку Синь похоронили на седьмой день, и высохшая от горя Кван вложила тряпичную куклу в пожелтевшие ручки дочери вместе с букетиком белоснежных, плачущих росой ирисов.

– Муж покинул меня в день Цинмин [2], – китаянка наконец повернулась к Джи. Её серьги взметнулись и тяжело опали, закачавшись над узкими плечами, – вот так я получила свободу, которой желала. 

– Он ушёл? – негромко спросил Джи.

– Бросился под экипаж, – бурые вишни глаз почернели, в них плясали ламповые огни – как звёзды в бездонно-ясном небе, – мы играем со временем, но не можем спасти умирающего ребёнка. Мы победили рак, но не в состоянии победить самих себя… Теперь вы понимаете, почему я хочу вернуться в Лондон?

– Где вы научились обращаться с револьвером? – вместо ответа поинтересовался Джи.

– После смерти мужа, – Кван сглотнула, – я ходила на стрельбище. Мне нужно было что-то… для разрядки. Что-то, куда я могла бы выплеснуть свою боль. Я была свободна, совершенно свободна и совершенно пуста. Впереди лежали бесконечные дни, которые стало возможно теперь посвятить театру – но я не могла его видеть…

Воцарилась тишина, нарушаемая лишь стуком колёс и бубнежом немногочисленных попутчиков. Кван молчала. Высохшая дорожка на её скуле казалась шероховатой.

– Ну что ж, теперь у меня к вам остался единственный вопрос, леди, – Джи подался чуть вперёд, опираясь на поставленную меж колен трость, – где вы научились так лгать?

– Простите?..

– Рак, – Джи выплюнул это слово, как мерзкого жука, влетевшего в рот, – вы сказали, что в вашем обществе побеждён рак. Но никто и нигде, а особенно в Китае, не способен исцелить от этой напасти. Кто вы, госпожа Кван?

Лицо китаянки медленно вытягивалось, становясь белее мела.

– Кто вы… – Джи наклонился ещё ближе и закончил шёпотом:

– Кто вы и откуда?

---

[1] Хэнсом – двухколёсный кэб, в котором место кучера находится на возвышении позади кузова.

[2] Цинмин – день поминовения усопших в Китае, чаще всего отмечается 5-го апреля.

Благодарю за внимание! Возможно, вас заинтересует: