Глава 21

Звон ходиков в соседней комнате ударил гонгом по натянутым нервам. Часы пробили восемь раз, на паркет легли бледные тени восхода. Джи поднялся, шагнул к поленнице, не выпуская Кван из поля зрения. Руки перебирали шершавые, пахнущие смолой и холодом дрова, и мерные движения помогали успокоить бушующую внутри бурю.

Итак, хитрый и скрытный чернокнижник, опробовав крови своей пленницы, узнал о существовании двенадцати таких же, как она – а невероятная способность Кван к перерождению, по всей видимости, и стала для Харнхейма поводом заточить китаянку в своей лаборатории. Одному Дьяволу известно, чего пытался добиться Харнхейм, и для каких целей собирался использовать девушку. Возможно, и правда искал способ вернуть «детям ночи» человеческую природу – мало ли какие мысли бродили в его голове. Этого уже не узнать. Все труды чернокнижника сгинули стараниями Кван.

Джи подбросил в камин дров, искоса поглядывая на притихшую актрису. Одна из двенадцати. Мыслимо ли?.. Неужели эта двуликая дочь Поднебесной – и есть одна из тех, кого он так долго искал? 

Вспомнилось, как настойчиво Харнхейм предлагал своё сопровождение, невольно вкусив крови бывшего инквизитора во время драки в харчевне. Небось хотел заполучить ещё один подопытный экземпляр, разузнав, что и Джи принадлежит к тем пресловутым двенадцати… Вовсе не сонная болтовня китаянки подсказала Харнхейму, что девушка – не единственная такая. Он получил эти сведения из её крови – вернее, получил отсутствие сведений. Провал в памяти, такой же, как у Джи. Сопоставить два схожих явления смог бы и младенец.

Полено выскользнуло из рук, загрохотав о пол. Что если все они… мы… Все мы способны, как и Кван, перерождаться? Джи подобрал деревяшку неловкими пальцами. О чёрт, он-то полагал, что ему подарена почти бесконечная жизнь, и именно благодаря ей он сумел пройти сквозь века, но что если нет? Что если он уже умирал не однажды?.. Этим бы объяснилось, почему он не помнит почти ничего, за исключением событий, для которых есть «маячки» – как перстень бургомистра, как медальон Ли.

Джи очнулся, поняв, что уже слишком долго стоит, держа в руках полено и таращась в стену. Кусок дерева полетел в огонь, разбрызгав веер искр, а Джи взглянул на китаянку – она всё так же сидела, похожая на завёрнутую в халат хрупкую статуэтку. 

«Гнозис»… Он ничего не знает об этой операции. Но Кван, должно быть, что-то всё же помнит, пусть это и жалкие крохи – пусть даже одно лишь название. Эта надпись у неё на спине – не может ли она быть «маячком»?

– Ты не пыталась найти остальных? – спросил Джи, вороша заалевшие угли кочергой.

– Остальных? – китаянка встрепенулась, – а как ты себе это представляешь? Цепляться к людям на улице и донимать, не слышали ли они что-нибудь об операции «Гнозис»?

Кван коротко рассмеялась, но смех тут же оборвался, словно обрезанный взмахом ножа.

– Впрочем – да, пыталась.

Разливая по чашечкам уже остывшую заварку, девушка размеренно, будто подражая монотонному ходу часов, продолжала:

– После побега из лаборатории я снова вернулась к прежней жизни. Скитания были по мне – я знала, что никогда не смогу найти мужчину, согласившегося бы разделить со мной пищу и кров. У меня не могло быть дома, потому что дом и семья созданы не для таких, как я.

Кван прошла пешком всю Европу, кочевала по жарким безводным степям с племенами монголов, изумлялась великолепию русских градов. Она не выбирала путей, садясь на первый попавшийся корабль, где был не заперт трюм. Так девушка оказалась в Британии. Шёл тысяча шестьсот семидесятый год, и Лондон только-только оправлялся после страшного пожара. Сотни несчастных, оставшихся без крова, наводняли город, и среди них было легко затеряться. Кван жила среди горелых руин, потом попала в работный дом. Условия там были чудовищными, платили сущие гроши, заставляя надрываться по шестнадцать часов в день. Но у китаянки появилась своя, пусть и убогая, койка. Просыпаясь задолго до рассвета с грохотом кастрюль и воплем распорядителя, девушка знала, что получит свою порцию жиденькой каши, и это будет так же верно, как то, что её соседка справа не сегодня-завтра загнётся от «фосфорной болезни». 

Кван не брезговала любыми работами, даже сулившими скорую и мучительную смерть. Производство спичек, сортировка угля в заполненных пылью цехах, варка ядовитой краски – это был ад, в котором даже самые сильные и выносливые женщины не протягивали и года. Не протягивала и Кван, и её тело выносили вместе с телами других страдалиц на задний двор, чтобы наутро зарыть в общей могиле. Но до утра она, конечно, никогда не ждала.

– Работных домов в Британии много, – Кван неожиданно улыбнулась, и улыбка осветила её лицо, как луч солнца освещает нежный фарфор, – и на разрез глаз там никто не смотрит…

Но, скитаясь по работным домам, китаянка всё больше и больше тосковала. Впервые в жизни у неё была крыша над головой и еда – настоящая манна небесная от прижимистого расчётливого бога. А вместе с ними появилось и время думать о чём-то ещё, кроме выживания. Кван старалась заглушать эти тоскливые мысли изнуряющей работой, но не выходило. И тогда она решила попытаться отыскать себе подобных.

– Я помню, что нас была дюжина, – китаянка аккуратно отпила глоток чая, – найти одиннадцать человек среди миллионов – что может быть безумней, правда? Не зная ни имён, ни лиц, ни хотя бы каких-то примет…

Но от чего-то надо было отталкиваться, и девушка начала с малого. Аккуратно расспрашивала своих сотоварищей в работных домах. Наблюдала за ними – не мелькнёт ли где лицо, уже знакомое по прошлым скитаниям? Попервой старалась запоминать погибших, но быстро бросила это занятие – её память просто не могла вместить такое количество лиц.

– Да и какой смысл запоминать, если после очередной рекомбинации, – китаянка выплюнула последнее слово с отвращением, – придётся начинать заново уже в другом месте?

Чашка заплясала в пальцах, позвякивая о каркас на левой руке. Так, значит, память Кван «рекомбинируется» вместе с телом, не стираясь?

– Почему ты помнишь о «Гнозисе»? – Джи очень надеялся, что его голос звучит ровно.

– Сложно забыть о чём-то, что вырезано у тебя на спине, – Кван скривилась, – а рекомбинация и дюжина несчастных – это вспоминается вместе с названием…

– Откуда у тебя эта надпись? – прямо спросил Джи.

– Вроде бы мне её сделал один из нас… но точно не помню, – китаянка допила чай и осторожно поставила на поднос пустую чашку. На белом донышке остался крохотный мокрый листок. – Может быть, я даже сама попросила. Чтобы не забывать, наверное. Не знаю. Я не помню почти ничего из того, что со мной происходило – ни в прошлом, ни в… будущем. Остались лишь смутные образы. И начало этой проклятой операции тоже не помню. Но самое ужасное – я знаю, что она даже ещё не запущена… – Кван вздрогнула и съёжилась, будто ожидая, что Джи начнёт смеяться. Но он молчал, – я знаю, что «Гнозис» – это будущее. Но всё, что у меня есть о нём, – лишь обрывки… Иногда они пробиваются исподволь, как мои слова о побеждённом раке. «Гнозис», рекомбинация, дюжина нас – я не знаю ни смысла этих вещей, ни точной цели. Но обречена вертеться в этом колесе. Понимаешь?

Это прозвучало так по-детски обиженно, что Джи с трудом удержался, чтобы не сказать в ответ что-нибудь пусто-ободряющее. Чтобы не протянуть живую ладонь и не погладить маленькую китаянку по чёрным волосам. Но он сдержал этот глупый порыв. Дикие звери только кажутся приручёнными.

Он кивнул, и Кван продолжила:

– Я натворила дел. Поиск остальных так захватил меня, что я забыла об осторожности. И спрашивала чуть ли не напрямую…

Странные речи узкоглазой девицы, её привычка за всеми подсматривать, нелепые вопросы и абсолютное отсутствие страха перед телесными наказаниями и смертью в конце концов привлекли к персоне Кван внимание – но совсем не то, на которое ей бы хотелось рассчитывать.

– Меня вытащили прямо из койки посреди ночи и куда-то поволокли, – китаянка подняла на Джи взгляд огромных глаз – окаймлённые красными линиями воспалённых век, они казались ещё больше. – Я, конечно, отбивалась, но мало что могла против двух здоровых мужланов… Так я оказалась в Бетлеме.

Извивающуюся, кусающуюся и вопящую девушку сдали на попечение врачей. Только попав в Бетлемский госпиталь, более известный как Бедлам, китаянка поняла: подлинный ад ещё впереди.

– Я выстроила свою иерархию чертей в этом чистилище, – Кван усмехнулась, – и на её вершине восседал отнюдь не главный врач…

Персонал госпиталя был ужасен. Бедламские медики не стеснялись проверять на пациентах эффективность новых способов лечения. Ледяные обливания, изнуряющий голод и намешанная в еду дрянь, от которой безудержно рвало, были самым безобидным из того, что изобретали щедрые на выдумки врачи. Буйных, к которым причислили и Кван, сковывали кандалами, принуждая проводить по многу часов в кошмарных позах, без воды и туалета, со скрученными ногами и прижатой к животу головой.

Но хуже врачей были пациенты. Бесконечные стенания, вопли, смех, монотонные раскачивания, вонь от десятков ходящих под себя тел, попытки укусить, ударить, облить содержимым ночного горшка… Кван едва по-настоящему не лишилась рассудка уже в первые дни пребывания в этой круговерти.

– Мне помогла случайность, – китаянка сложила на коленях крепко сцепленные руки с побелевшими костяшками коротких пальцев, – на второй день я увидела, как из Бедлама отпускают пациентку. Это была страшная, старая женщина, совершенно беззубая и седая, с дрожащей головой… Но она сумела выбраться. Её проводили до дверей, что-то дали и отпустили с миром. Её сочли выздоровевшей. Вот что открывало двери ада, и я поняла, что обязана этим воспользоваться.

Кван знала, что времени у неё не так уж и много. Если она не свихнётся – её замучают до смерти. Нетрудно вообразить, что произойдёт, когда бедламские живодёры обнаружат чудесным образом воскресшую девицу. Но ещё больше китаянка боялась попасть на стол к расчленителям – некоторые врачи, увлекаясь новомодной прикладной анатомией, вовсю пользовали тела почивших безумцев. Стоит ли говорить, что эти же Гиппократы усиленно стремились содействовать как можно более скорой кончине пациентов?

И всё-таки ни врачи, ни другие обитатели Бедлама не пугали Кван так, как визитёры. По праздничным дням в распахнутые двери госпиталя устремлялись толпы гуляк, жаждущих острых ощущений и извращённых зрелищ.

– Эти ублюдки не жалели денег, чтобы поиздеваться над нами, – цедила сквозь сжатые зубы Кван, – могли подойти и ударить ногой. Могли раздеть, могли… о боже…

Китаянка спрятала лицо в ладонях. Джи смотрел, как вздрагивают плечи, укрытые толстой тканью халата. Внутри грызла и тянула пустота. Разве что-то изменилось? Разве не поступал он сам так же с теми, кого почитал еретиками или колдуньями?.. Обвинения в грехе сменились диагнозом «безумен», а инквизиторы надели белые халаты. Вот и всё. В чём разница для того, кого бьют, если он не повинен ни в том, ни в другом?

Кван справилась с собой и продолжила:

– Руководство госпиталя позволяло делать с нами что угодно – это был их хлеб, ведь за удовольствие посмотреть на умалишённых люди платили деньги.

Вход стоил два пенса, и в Бедлам стекались и богатые, и бедные. Они приходили сотнями, наводняя коридоры, пугая и гоняя обитателей. Иные смотрели на сумасшедших с ужасом и истово молились, обещая вести праведную жизнь, дабы не пасть такой же жертвой собственной греховности. И только единицы поглядывали на плачущих и смеющихся одновременно, на безразличных ко всему людей в кандалах с сочувствием и печалью, почти забытыми в этом страшном месте.

Дни массовых посещений были ужасны, но ещё ужаснее оказалась невозможность что-либо изменить. Очень быстро Кван поняла, что все обитатели Бедлама совершенно безгласны, что никакие заверения в собственном здоровье не действуют на врачей, а малейшая попытка огрызнуться в ответ на истязания оборачивается неизменно лишь одним: признанием измученного человека буйным.

– Из всего этого был лишь один выход – терпеть и потакать, и я пыталась… Но это могло тянуться годами, а я боялась, что не продержусь так долго.

И Кван решила действовать. Она притихла и стала внимательно наблюдать за тем, что творится вокруг. Персонал госпиталя не делал тайны из своих действий, и вскоре китаянка знала почти всё – например, о том, что руководство периодически поставляет одному состоятельному квакеру [1], частому гостю Бедлама, симпатичных и не слишком потасканных девиц из числа обитательниц. Этого квакера китаянка запомнила – толстый до безобразия, но при этом осанистый господин, всегда появлявшийся в компании пары клерков. Выбранную им девицу ненадолго увозили из Бетлема. И Кван поняла, что это её шанс.

Строить глазки квакеру пришлось долго. Жабообразный эсквайр [2] не торопился обращать внимание на тощую азиатку со свалявшимися волосами и торчащими скулами. Кван вела себя тихо, однако ремни с неё снимать не торопились, а буйных квакер явно не жаловал. Но китаянка не сдавалась. Раз за разом накануне праздничного дня она старательно приводила себя в порядок, распутывала пальцами колтуны, отскребала с платья грязь, кое-как изворачиваясь в опутывавших тело ремнях. Углядев расплывшуюся тушу квакера, пощипывала пальцами щёки, придавая им румянец. Но его жабоблагородие неизменно проходил мимо.

Пока Кван не бросилась ему под ноги.

Прибежавшие на шум врачи попытались оттащить девушку, но квакер, поправляя съехавшее с кончика носа пенсне, махнул им рукой – мол, постойте. На Кван – злую, растрёпанную, в помятой хламиде – уставились два блёкло-зелёных глаза.

– Вот так сокровище, – проговорил квакер. Голос у него оказался удивительно низкий – как львиный рык, пропущенный через бочку. – И чего это я её раньше не видел?

Он снова поправил пенсне и наклонился. Китаянку обдало густым хмельным духом.

– Она буйная? – спросил эсквайр у медиков, продолжая пристально изучать Кван.

– В последнее время ведёт себя тихо.

– Так-так, – жабообразный провёл пальцем по щеке девушки, оттянул нижнюю губу, зачем-то посмотрел зубы, – под вашу ответственность.

Китаянка, едва сдерживавшая желание тяпнуть жирного сластолюбца за руку, возликовала. Вот он, путь к свободе!

С неё сняли ремни. Квакер тем временем удалился, прихватив свою свиту. Кван оправила платье, ожидая, что сейчас её выведут из Бедлама. И девушку в самом деле повели – но не прочь из госпиталя, а куда-то вглубь него.

Едва переставляя ослабевшие ноги, влекомая санитарами китаянка с трудом сдерживала панику. Что произошло, почему господин Жаба решил изменить своим привычкам? И что ей делать теперь?

Кван втолкнули в небольшую скудно освещённую комнату, совершенно пустую, если не считать железного стола, нескольких ящиков и двух сдвинутых рядом коек. Единственное узкое окно оказалось забрано частой решёткой. Китаянка заметалась среди мебели. Это был тупик – никаких шансов выбраться. Сейчас появится квакер, и…

Жаба вошёл вместе с двумя клерками, дверь за которыми с грохотом затворилась. Кван, прижавшаяся к стене, с ужасом смотрела, как квакер, пыхтя, стаскивает с себя пальто. Его подбородок висел складками, а жилет, казалось, вот-вот с треском лопнет на безразмерном пузе.

По знаку Жабы клерки подошли к китаянке и привычными движениями скрутили её, заведя руки за спину. Кван толкнули к столу, уперев в него животом, грубым нажимом на плечи заставили наклониться. Холодные пальцы задрали подол платья, пока помощники квакера удерживали девушку за руки. Кван застыла, ожидая неизбежного. И это произошло…

Когда всё кончилось, китаянка едва удержалась, чтобы не опустошить желудок прямо на наглаженные брюки эсквайра. Её запястья отпустили, и девушка уцепилась за острый край железного стола, чтобы не упасть. Внизу всё пылало, в горле стоял тугой мерзкий ком. Она одёрнула подол и повернулась.

Квакер, отдуваясь, застёгивал ширинку, его рожа лоснилась от пота. Кван ощутила, как ком в горле разросся, поднялся к самому рту.

– Я… – она сглотнула, давя горькую мерзость, – я могу доставить вам куда большее удовольствие, сэр.

Брови Жабы поползли вверх, как будто с ним заговорил стол.

– Я многое умею, – продолжала китаянка, проталкивая слова как дохлых крыс сквозь занемевший рот, – если вы…

– Так-так, – квакер водрузил на нос пенсне, – ишь ты.

Он повернулся к Кван необъятным задом. Клерки помогли ему надеть пальто, и Жаба со свитой покинули Бедлам.

Но не прошло и недели, как квакер вновь объявился – и на этот раз китаянку сразу повели в ту же комнату. Его жабоблагородие не отличался фантазией, и всё прошло в точности так, как в прошлый раз. Торопливо оправив подол, Кван заставила себя растянуть губы в улыбке. Нацепить маску наслаждения и забыть – всего на минуту – о том, как липко и влажно, и как же, чёрт возьми, больно…

– Если господин позволит, я могла бы намного чаще его радовать.

Жаба надул щёки, поддёргивая пояс брюк. Его мелкие глазки шарили по телу Кван, по её лицу, по голому плечику под словно невзначай соскользнувшим набок платьем.

Приободрившись, китаянка продолжала:

– Мне знакомо тибетское искусство любви. Господину понравится. Я буду каждый день стараться, если… если господин согласится взять меня отсюда.

Квакер издал звук, похожий на урчание и смех одновременно.

– Ты что же, предлагаешь мне тебя содержать?

– Я…

– А зачем, – перебил Жаба, – если и здесь неплохо кормят?

И, разразившись хохотом, ушёл, прихватив угодливо подхихикивающих клерков.

Китаянка осталась стоять посреди комнаты, пока не пришли медики и не вывели её прочь.

Оказавшись за порогом, Кван словно впала в ступор. Механически ела жалкую похлёбку, терпела рвотные спазмы от намешанной в пищу дряни, позволяла себя пинать. Дни проползали мимо в каком-то сонном полузабытьи – ни одной мысли, ни единого желания. Но, видимо, где-то внутри китаянки ещё оставался тёплый уголёк надежды. Она отползала подальше от нечистот, не позволяя себе лежать в луже, сворачивалась в клубок у стены, чтобы не получать пинки от проходящих санитаров. Медики мало обращали на неё внимания, замечая лишь изредка и перебрасываясь фразами о том, что скоро у них появится шанс изучить, чем китайские девушки внутри отличаются от британок. И эти разговоры заставляли Кван встрепенуться, собраться, не давая полностью отключиться от реальности.

Поэтому, когда Жаба пришёл снова, китаянка даже сумела натянуть на лицо бледную улыбку.

– Чего это она у вас так отощала, – брезгливо щупая Кван, поморщился квакер.

Девушка вздрогнула. Уголёк надежды вспыхнул и разгорелся. А вдруг эсквайр… передумает?

 – Ну ладно, – пропыхтел-прорычал Жаба, – ещё на раз сгодится. Ведите.

Сердце Кван упало. В проклятую комнату её тащили, как мешок, волоча коленями по полу. И чем ближе становилась грязная захватанная дверь, тем сильнее вскипала ярость в сердце китаянки.

Её швырнули через порог. Плечо врезалось в острый угол койки, и Кван зашипела от боли и ненависти. Надежда, обратившись гневом, придала девушке сил. Она поднялась. Вот сейчас эти гады уйдут, и можно будет найти что-нибудь… Кусок кирпича, обрывок верёвки, что угодно…

Врачи не уходили. Они покинули комнату, лишь когда появился Жаба со свитой. Китаянке снова заломили руки за спину и ткнули животом в стол. Она вывернула шею, косясь на квакера – но тот даже не смотрел на неё, целиком поглощённый вознёй с собственным гульфиком. Жирное пузо Жабы упёрлось в её голые ягодицы, Кван зажмурилась – и вдруг, неожиданно для себя, извернулась как кошка, выскальзывая из-под потной жабьей туши, из рук растерявшихся клерков, так отчаянно-легко сбрасывая с себя их костлявые пальцы, рванулась вверх и вцепилась зубами в висящую складками шею квакера…

Всё, что случилось потом, тонуло в тумане.

– Появились врачи, очень много врачей, – монотонно говорила девушка, – кто-то без конца визжал, и всюду была кровь, и так пахло…

Кровью провонялась комната, пропиталась одежда Кван, и китаянка уже не различала, где кровь Жабы, а где – её собственная. Мир сузился, превратившись в алый ад. Её били все – врачи, клерки, санитары; всем, что попалось под руку. И в какой-то момент Кван просто отключилась. Реальность перестала существовать, уплыла в благословенную темноту. Тело ещё ощущало глухие толчки – то тупые, то колюче-острые. Боль приходила откуда-то снаружи, ленивая, тянущая. Она накатывалась волнами, и последняя волна, будто ставя точку, отозвалась в голове ослепительной вспышкой. А потом всё померкло.

---

[1] Квакеры – приверженцы одного из христианских течений.

[2] Эсквайр – чиновник, мелкий дворянин, не имеющий других титулов.

Благодарю за внимание! Возможно, вас заинтересует: