Глава 17

Воздух, вздыбившийся плотным валом, толкнул в грудь, сбивая с ног, опрокинул навзничь. Спина ударилась о твёрдое и угловатое, повалившееся с запоздалым грохотом. Уши заложило тонким жалобным звоном.

В лицо летело что-то мелкое, колюче-острое. Джи, жмурясь, нащупал под собой гладкую поверхность паркета и приподнялся на локте. Кое-как заслонил глаза непослушной левой ладонью, извернулся, скинув придавивший ноги стул.

Звон в ушах не прекращался, но теперь к нему присоединились всхлипы и протяжные тихие стоны. Опираясь на одну руку, Джи сел. Воздух застыл, придя в своё обычное состояние, колючий мусор перестало нести, лишь изредка слышались хрупкие цоканья, будто давили каблуком битое стекло.

Джи протёр глаза, сморгнув режущие песчинки. Расколотый мир обретал чёткость.

Кофейня преобразилась неузнаваемо. Вместо кружевных занавесок с карнизов свисали посеревшие тряпки, размётанная мебель громоздилась хаотичными кучами. Прилавок усыпали осколки стаканов и блюдец. Из закутка с жаровней без конца на одной ноте подвывали. 

На середине зала, где лежал обронённый джентльменами свёрток, чернела дымящаяся дыра. Паркет по краям дыры ещё тлел, воняло палёным деревом и чем-то кислым.

Собственное тело казалось тяжёлым, как набитая сырой ватой кукла. Кое-как Джи дотащился до прилавка. За некогда полированной доской скорчился человек – в его чёрно-красном пятнистом балахоне с трудом узнавалось белое одеяние повара. Повар был в сознании, но жить ему оставалось недолго. Истыканный кусками стекла торс толчками выплёвывал густую кровь. Кухарь тихо ныл, поджимая к животу слабеющие ноги. Джи отвернулся.

Остальным повезло больше. Седая леди в вязаной шали отделалась ушибами и чудовищным испугом, застывшим в её распахнутых выцветших глазах. Упитанный господин, видимо, её муж, громко бранился в адрес почему-то лондонской полиции, помогая супруге встать. За разбитой дверью уже собиралась толпа любопытных.

Джи обогнул прилавок и ввалился в подсобку, едва вмещавшую штабель ящиков и с полдесятка медных жбанов с плотно притёртыми крышками. Из двери упал прямоугольник света, и полированный бок жбана отразил покрытое копотью лицо с безумными глазами. На лбу и щеке темнели длинные бурые росчерки, спутанные волосы торчали беспорядочной копной. Джи шарахнулся прочь, не сразу сообразив, что это перемазанное окровавленное чудище – он сам.

Пальцы лихорадочно зашарили по рубашке, дёргая сползший шейный платок. Куском мятого шёлка Джи кое-как оттёр копоть. Пригладил волосы пятернёй, надвинул на глаза по счастью не потерянную шляпу, скрыв под полями исцарапанное лицо. Отряхнуть пальто, оправить брюки, держать голову пониже – и никто не признает в неприметном и отчего-то понуром мужчине участника недавней заварушки.

Уже покидая подсобку через чёрный ход, Джи вдруг понял, что за запах так щипал ноздри своей кислой резкостью.

Порох. В кофейне пахло сгоревшим порохом.

***

Первым порывом было немедленно вернуться в отель. Ныло плечо, гудела только-только успокоившаяся голова, лицо жгло холодным ветром с Темзы. Но больше всего зудело где-то внутри, болело то, что не лечат врачи и что не увидеть на знаменитых снимках Рентгена – то, что называют совестью.

Он ожидал подобного, был готов к покушению на свою жизнь. Но это должно было случиться тет-а-тет – в глухом тупичке, под мостом, на пустынной полуночной улице. А не так. Охота на него обернулась пальбой без разбору. Неужто люди Ирра настолько глупы и жестоки? У повара наверняка есть семья. Чем будет жить его вдова, когда исполосованное тело мужа опустят в могилу? 

Джи сжал кулаки. А ведь эта голытьба ничего не боится. Устроить взрыв средь бела дня, в самом сердце Сити. Бесстрашные нелюди. Им и впрямь нечего опасаться – полиция не сунется в брошенные тоннели, а если и сунется, то вряд ли так легко найдёт там что-то, кроме крыс. Подлые душонки укрывает сама земля…

Джи медленно двигался вдоль Грейт-Джордж-стрит к Вестминстерскому мосту, ёжась под порывами ветра. Попадись ему сейчас метельщик или продавец газет, он бы не колеблясь вышиб из них дух. Он бы за шиворот их поволок, голыми коленками по брусчатке, до самого входа в Подземный город, и на глазах у Ирра сломал бы им шеи. 

Отбросы, подонки, ничтожества… Джи скрипел зубами, готовый растерзать любого из этих ублюдков. Но ни один нищий, ни один старьёвщик и торговец не пятнал своим присутствием аккуратную улицу, раскинувшуюся меж стремительных неоготических фасадов. Все Ирровы прихлебатели словно вымерли.

Пронзительный ветер не располагал к прогулкам, и на мост Джи ступил в одиночестве. Ровное полотнище, окаймлённое чугунными решётками, утягивалось в зыбкую смурную серость. Фонари не горели, и пролёты накрывало марево осевшего тумана.

Джи миновал уже половину моста, когда над ухом раздался торопливый стук каблуков.

– Сбавьте шаг и остановитесь у ближайшего столба, – шепнул чуть задыхающийся голос, – не оборачивайтесь.

Этот птичий щебет, с акцентом, со смещёнными к концу фраз интонациями, Джи надеялся больше не услышать. Но замедлил движение, и Кван просеменила мимо – хрупкий силуэт в полушубке, с неизменным зонтиком в руках. Смешной бумажный зонт, казалось, вот-вот сложится и осядет, впитав в себя влагу из воздуха. 

Китаянка встала у чугунного парапета, напряжённо глядя в воду. Джи обошёл её и прислонился к фонарному столбу в шаге от замершей тонкой фигурки. Глаз улавливал лёгкий уплощённый профиль, в бледном тумане казавшийся белее обычного.

– Теперь вы верите мне? – произнесла Кван тем будничным тоном, каким осведомляются, который час. Джи запустил руку во внутренний карман и вынул брегет.

– Что люди Ирра явятся по мою душу, – он откинул крышечку часов, – было ясно как божий день ещё вчера. А вы снова следите за мной, госпожа Кван. Откуда мне знать, что вы не одна из них?

– Будь я заодно с «подземниками», ваша жизнь бы сильно осложнилась, – спокойно парировала китаянка, – к счастью для вас, это не так. Минувшей ночью за мной пришли…

Держа зонтик одной рукой, Кван оттянула ворот полушубка и манишку знакомого бархатного платья. На белой шее отчётливо алела глубокая борозда, окружённая безобразными сине-бурыми отпечатками, в которых легко угадывались следы пальцев.

– Мне удалось уйти, – бесстрастно сообщила китаянка, прилаживая манишку на место, – но так не может продолжаться без конца. Я одна, а их много. То же самое справедливо и для вас. Рано или поздно они измотают нас обоих, если мы будем держаться порознь.

Кван вдруг резко повернулась. Её глаза блестели, широкие ноздри нервно раздувались.

– Прямо сейчас за нами наблюдают, – быстро зашептала она, – как минимум двое. Стоит нам сойти с моста…

Китаянка не договорила. Ветер трепал короткий серый мех на её полушубке, колыхал подол платья, открывая носки сапожек на по-детски маленьких ногах. Джи посмотрел мимо неё, туда, где пролёты моста терялись в тумане и мелкой мороси.

– Что вы предлагаете? – наконец спросил он.

– Я знаю, что у вас есть дом в Ипсвиче, – в бесцветном голосе Кван прорезались виноватые нотки, – подсмотрела адрес на посылке с дневниками… Нам нужно уехать из Лондона.

– Нам?

– Да, нам, – повторила Кван, – я прошу у вас поддержки и помощи.

Джи молча смотрел на эту дочь Поднебесной, такую маленькую и хрупкую на вид, с нежными ушками, розовыми от промозглого холода, с пушистыми чёрными прядями, выгнанными ветром из-под шляпки. С глазами-вишнями, глубокими и непроницаемыми как омуты.

– Мы должны затаиться и хорошо подготовиться, прежде чем соваться к «подземникам», – Кван вздохнула, – мне некуда бежать. Поезд на Ипсвич отходит в восемь тридцать. Пожалуйста…

Налетевший порыв дёрнул зонт, беспощадно выкручивая его из рук китаянки, с треском разошлась промасленная ткань.

– Вы же видели – они не щадят ни своих, ни чужих. С «хвостом» я как-нибудь справлюсь, но…

Серая вода Темзы лизала арочные опоры моста. Холодная, плотная, словно ртуть. 

– Ждите меня на вокзале в восемь, – Джи повернулся к китаянке, подавая ей руку, – идёмте – я найду вам кэб.

***

В номере он первым делом расправил полученное утром письмо и поднёс краешек к пылающей аграндовой горелке. Огонь жадно проглотил бумагу, выплюнув щепоть горячего пепла. Джи сверился с брегетом – полдень. Достаточно, чтобы всё подготовить.

Хьюмидор и дорожный набор из чеканного серебра – в один карман. Портрет Стефи, бережно завёрнутый в газетный лист, – в другой. Вот и все пожитки.

В ванной Джи долго и старательно плескал в лицо водой, расстегнув ворот рубашки. Копоть и грязно-бурые разводы отмывались с трудом. Джи фыркал и отплёвывался, разбрызгивая холодные капли, заглаживал назад непослушные волосы –  чёрные с лунным серебром, дотошно выверял и подтягивал ремни каркаса на левом запястье. 

Что бы там ни говорила Кван, даже если врагов много – их можно разобщить.

– Divide et impera [1], – усмехнулся Джи своему отражению.

Из зеркала взирал высокий, худой быть может чуть сильнее, чем следует, мужчина в чёрной рубашке и муаровом жилете цвета океанских глубин. От кармана брюк к поясу тянулась ажурная цепочка. Левая кисть под вышитой манжетой матово поблёскивала латунью, на груди переплелись сверкающий медальон и оглаженный кусочек дерева на истрепавшемся шнуре.

От порезов на щеке и лбу остались едва уловимые ниточки, будто какой-то неловкий художник задел готовый портрет кусочком угля. Джи стянул волосы короткой лентой и коснулся медальона.

Это злая шутка того, что зовётся судьбой. Она – не ты. Просто срок ещё не настал…

Брегет тихо тикал в брючном кармане, за окном в такт ему шелестел набирающий силу дождь. Джи смотрел в зеркало и видел арки Вестминстерского моста, облизываемые Темзой, мокрые слепые фонари у парапетов, белое лицо китаянки с бездонными вишнями глаз – бурыми, как серьги в её маленьких ушках. Он посадил свою нежеланную подопечную в кэб, дав вознице фунт и приказав доставить пассажирку на вокзал Виктория, даже если земля разверзнется под колёсами, и придётся ехать по головам всех чертей ада.

– Дождитесь меня, – Джи подал китаянке её истрёпанный зонт, – держитесь подальше от попрошаек и торговцев. Не мне вас учить. Я буду на вокзале ровно в восемь.

– А если нет? – пальцы Кван на миг коснулись руки Джи – ледяные даже сквозь перчатку.

Джи долго посмотрел на неё.

– Я буду.

И захлопнул дверцу.

***

Особняк Часового Братства преобразился. Всё такой же угрюмый снаружи, внутри он сиял огнями, ни искорки которых не просачивалось сквозь плотные шторы на улицу. Траурные крепы по погибшему брату были сняты, немногочисленные зеркала расчехлены, а скатанные в рулоны ковровые дорожки расправлены и тщательно вычищены.

Смерть брата была трагедией, но с ней, как и с любой смертью, история не заканчивалась. Гибель одного из членов Циферблата знаменовала одновременно и обновление – ведь на место погибшего приходил новый брат. Самый достойный, надёжный и смелый.

Сегодня эта роль досталась Джи.

Он притворил за собой неприметную дверь особняка, с изумлением отметив, что его рука, плотно сжимающая набалдашник трости, подрагивает. Слишком долго он охотился за этой тайной, слишком много – несоизмеримо много – сил вложил, помогая хранить её и вместе с тем по куску от неё отрывая. Через несколько минут станет ясно, не прошли ли напрасно очередные тридцать лет ожидания, убеждений и манипуляций. Ещё немного – десять шагов, пять – и в руках окажется ключ к гробнице Кама-Сотца. Результат без малого трёхвековых стремлений и сомнений, мучительных в своей неизвестности.

Что бы ни было там, оно связано с секретом времени. А значит – с возможностью вновь увидеть Ли, в прошлом или будущем, прыгнув вперёд или вернувшись назад. С шансом исправить ошибку, заглушить непреходящую мучительную боль сожаления о содеянном.

Сегодня всё закончится.

Или – нет…

– Приветствуем тебя, брат.

Вспыхнули ярче газовые рожки, освещая круглый зал со стенами в полотнах китайского шёлка, с цельномраморным овальным столом и уютными креслами в глубоких альковах. Шесть кресел заняли пятеро братьев и магистр, узнать которого можно было лишь по скромному шитью на балахоне. Больше никого – вступление во внутренний круг допускало присутствие лишь посвящённых.

Седьмое кресло пустовало, зияя как открытая рана – яркая алая обивка лишь усугубляла это впечатление. Джи неотрывно смотрел на него, шагая к середине зала. Дверь за спиной захлопнулась, снаружи провернулся ключ. По спине пробежал зябкий холод. Теперь он выйдет отсюда одним из семи братьев Циферблата или не выйдет вовсе.

– Мы почтили память брата Мильтона, о котором скорбели искренне и глубоко, – продолжил магистр, – брат преданно хранил тайну вместе с нами, но теперь настало время для его преемника.

Стоя в центре, глядя в полускрытые капюшонами лица братьев, Джи вспоминал, как хрустнула шея брата Мильтона, и как успел тот издать короткий вскрик, прежде чем замолчал навеки. Как шелестел бумажник, летящий в Темзу, и трещала ткань разрываемого пальто. И как по-младенчески беззащитно выглядело тело Мильтона, аккуратно уложенное у парапета набережной, с вывернутыми карманами и распахнутым воротником. Точь-в-точь случайная жертва грабителя.

– Ты пришёл сюда, значит, готов принять на себя бремя хранения тайны, разделив его с нами, – говорил магистр. 

В его дыхании слышались едва уловимые присвисты. Джи хорошо знал этот звук. Ещё год-другой – и Братству придётся выбирать нового магистра. Если, конечно, к тому времени Братство ещё будет существовать.

– Но мы обязаны спросить тебя – не передумал ли ты? Если в твоём сердце поселились сомнения или страх, скажи об этом сейчас.

– Я не передумал.

Магистр продолжал вещать об огромной чести и ещё более огромной ответственности, ложащейся на плечи каждого посвящённого во внутренний круг. Джи стоял, как положено, молча, стараясь удерживать на лице выражение почтительности со строго дозированной долей беспокойства. Эту речь он слушал в девятый раз, и, если бы магистр вдруг запнулся, – сумел бы подхватить и продолжить не задумываясь. Но подавать голос не полагалось. Статут обязывал посвящаемого «замкнуть рот подобно Кама-Сотцу» и говорить только если к нему обратятся с вопросом. 

Джи разглядывал магистра, мысленно сличая его интонации с въевшимися в память предыдущими образцами речи. Сейчас магистерский балахон носил Эрвин Грейс, и Джи не уставал изумляться, как братья согласились отдать этот пост такому нерешительному, порой даже боязливому человечку, со смешно торчащими остатками волос вокруг тонзуры-лысины, вечно красными глазами и писклявым голоском.

– Итак, спрашиваем тебя в третий и последний раз: берёшь ли ты на себя бремя сохранности тайны?

Джи сжал губы, чтобы не рассмеяться в преувеличенно-серьёзное лицо магистра. Да что вы знаете о бремени, о тайнах? Шесть частей шифра, триста лет, песок под ногтями, разрывшими каменный саркофаг – вот тайна. Не чета вашим жалким единичным осколкам, не ровня вашему смешному четвертьвековому сроку…

Но он пришёл сюда именно за жалким осколком.

– Да, магистр. Да.

Формальный вопрос, формальный ответ. Слишком хорошо Джи помнил, как захлебнулся собственной кровью Фредерик фон Бетц, струхнувший в последнюю секунду. Никто из братьев внутреннего круга и не шелохнулся, когда бедолага осел на пушистый чёрный ковёр, тупо скосив глаза к торчащей из груди рукояти ножа.

– Тот, кто струсил однажды, струсит снова, – сказал тогдашний магистр, отирая нож и усаживаясь на место, пока несчастный потомок немецких баронов хрипел и булькал на полу. И магистр был прав. Ни угрозами, ни пытками, ни страхом смерти нельзя было заставить брата выдать шифр. Джи убедился в этом сразу после первого вступления во внутренний круг. «Мы предпочтём похоронить наше дитя, нежели отдать в семью, которая его погубит», говаривали братья. Но дитя возмужало и отрастило бороду, а опекуны не желали этого замечать. Их тайна покрылась плесенью, их ключ заржавел, а о замке даже не помышлялось.

– Превосходно, – голос Эрвина Грейса вернул Джи к реальности, – брат Валерий, вы были доверенным почившего брата Мильтона. Прошу вас, передайте нашему новому посвящённому его фрагмент.

Сердце дрогнуло, забившись гулко и часто. Сейчас – или, в лучшем случае, ещё через полвека. Пламя газовых рожков подёрнулось дымкой. Джи выпрямился, сложив ладони за спиной. 

Брат Валерий – две сотни фунтов литых мышц, сала и угрюмости – поднялся и двинулся к Джи. Вот кого стоило бы назначить магистром. Эта гора не побоится даже пушки, а один вид брата Валерия способен перевоспитать любого лиходея.

Брат двигался медленно, переваливаясь как медведь-шатун. Джи не мигая смотрел на колыхания безразмерного балахона. Пальцы сжались в кулаки – до боли, до хруста. Три шага… два… один…

Брат Валерий наклонился. От него пахло свежим деревом, хвоей и потом.

– Передаю тебе фрагмент нашей общей тайны, – негромко сказал он в самое ухо Джи, – храни его для будущих.

И тихо-тихо, так, чтобы никто из сидящих не расслышал, брат Валерий назвал одну за другой четыре буквы и цифры.

Сердце повторно сбилось с ритма, встрепенулось, послав пульсирующую жаркую волну. Ватные колени, сжатые пальцы, застывшее маской лицо; расплывшиеся балахоны братьев, пятна жёлтого огня, их дубликаты на глянцевитых стенах – всё отдалилось, оставив единственную мысль.

Кама-Сотц, кем бы ты ни был – твоё время пришло.

---

[1] Divide et impera – «Разделяй и властвуй» (лат.).

Благодарю за внимание! Возможно, вас заинтересует: