III. Gnosis. Глава 20

– Что… Что это такое?

Сердце гулко ухало в груди. Обнажённая женщина перед ним – он ещё видел её мёртвой, её истерзанное тело впечаталось в его разум и память, и Кван словно раздвоилась. Она осталась в поезде лежать в луже собственной крови, и она же стояла к нему спиной, хрупкая, тонкая, с расплескавшимися по мягким плечам волосами. С вязью застарелых шрамов, складывающейся в одно-единственное слово.

Гнозис.

– Гнозис означает знание, – монотонно заговорила Кван, не оборачиваясь, – знание есть спасение. Суть и смысл операции «Гнозис» – в познании прошлых времён ради спасения грядущих… 

Китаянка умолкла, будто окончилась дорожка-запись на восковом цилиндре фонографа.

– Грядущих? Что всё это значит?

Актриса не отвечала. Её плечи тряслись, словно с каждым вопросом Джи вколачивал в них гвоздь. 

– Что за операция «Гнозис», Кван? Кто её начал? Когда?

Тишина. 

– Кто начал операцию, Кван? Ответьте мне!

Рука Джи легла на плечо китаянки, но, прежде чем он успел развернуть её к себе, Кван повернулась сама, так резко, что её чёрные волосы хлестнули его по рубашке.

– Я не знаю! – сверкающие глаза, казалось, были наполнены дрожащим вином, – я бы хотела ответить, но, чёрт вас возьми, я не знаю! Не знаю, не знаю, не…

– Хватит!

Джи схватил китаянку за плечи и встряхнул так, что клацнули зубы. В следующую секунду тёплое и мокрое ткнулось ему в грудь. Кван плакала, совсем по-детски обняв Джи обеими руками. Пальцы девушки сомкнулись у него на спине.

– Я… не… знаю… – выдавила она сквозь всхлипы, – о боги, я почти ничего об этом не помню…

Джи стоял, растерянно слушая, как актриса невнятно бубнит ему что-то в рубашку. Он осторожно погладил Кван по тёплой спине, ощущая бугристые рубцы. Маленькая, испуганная, потерянная – в ней ничего не осталось от той отчаянно-смелой, где-то даже злой женщины, что уверенно вошла в его номер прошлой ночью. Так уверенно, будто точно знала: первая встреча не будет последней.

Китаянка жалась к Джи, а он хотел – и не мог – разделить эти два образа: Кван живой и Кван мёртвой. И то, что вспыхивало в нём при касаниях нежной женской кожи, было обречено исчезнуть в тот же миг.

Сизый рассвет пробивался сквозь окна, бросая пепельные тени на паркет. Джи завёл руки за спину и аккуратно разжал пальцы Кван. Она будто и не заметила ничего – стояла, уставясь в камин, даже не пытаясь прикрыть небольшие налитые груди и тёмный треугольник меж плотных сильных бёдер.

Джи отшагнул назад и взял с тахты халат. Молча подал его китаянке, и та так же молча завернулась в него, перехватив в талии узким поясом. Обеими руками пригладила волосы, выдернув из них заколку, и ловко скрутила новый пучок.

– Могу я попросить у вас чая?

***

Когда Джи принёс чай, Кван сидела на паркете перед камином, поджав под себя ноги. Он поставил поднос на пол и опустился рядом. Поддёрнул рукава рубашки, чтобы не мешали, и взял с подноса хрупкую чашечку.

– Позвольте мне, – внезапно попросила Кван.

Джи, скрестив ноги по-турецки, наблюдал, как китаянка бережно поднимает обёрнутый полотенцем заварник и ловким движением разливает насыщенный коричневый настой по чашкам. В воздухе поплыл запах горячих листьев. Кван обеими руками взяла наполненную ёмкость и с лёгким поклоном подала её Джи.

– У нас в Китае, – негромко произнесла она, кашлянув, – есть традиция – подавать чай тем, перед кем хочешь извиниться.

– Я принимаю извинения, – Джи взял из рук китаянки чашку. Тёплый фарфор приятно грел ладони.

– Чай… Культура чайных церемоний – то немногое, что наш народ сохранил спустя десятки тысяч лет, – Кван обхватила руками свою чашку, её лицо посветлело. – Хотелось бы мне верить, что и я сыграла в этом свою роль.

– Китай – страна с очень сильными традициями, – заметил Джи, – никакие опиумные войны [1] не в силах эти традиции уничтожить.

Кван вскинула на него воспалённый взгляд.

 – Есть войны пострашнее опиумных, – сказала она, – страшнее даже тех, что сотрясали мир в двадцатом веке. Первые две мировые – пшик по сравнению хотя бы с третьей, а Муссолини, Сталин, Мао Цзэдун, даже Гитлер – просто дети рядом с теми, кто уничтожил наш мир. Дети, и игрушки у них детские. Нацисты жгли в печах евреев – а мы… Мы сожгли всё человечество.

– О чём вы говорите?.. – чашка в похолодевших руках, казалось, вот-вот покроется инеем. То, о чём говорила Кван, было таким чужим, незнакомым и нереальным – и всё-таки на самых дальних рубежах памяти, там, где стёрта граница между воспоминанием и вымыслом, что-то звучало… Как песня на грани слышимости, как бесконечно-тоскливое дежа-вю. Гнозис…

– Что вы видели в поезде? – вопросом на вопрос ответила китаянка.

– Я видел вас… мёртвой, – Джи заставил себя произнести это. Жуткое слово оставило после себя гадливый трупный привкус. Он глотнул чая.

– А потом? – допытывалась Кван.

– Ничего. Я понял, что вам не помочь, и ушёл, – Джи отставил чашку и, сцепив пальцы, звучно хрустнул ими.

Огромные вишни глаз, обведённые красной каймой, следили за его руками.

– Как вы это делаете, Кван? Где она – ваша «машина времени»? Ведь вы говорите о событиях, которые ещё не произошли…

Снова это тянущее, мучительное царапанье – как ноющая застарелая рана в самом сердце памяти, растревоженная услышанным.

– Расскажите мне, Кван. Расскажите о Гнозисе, обо всём – и начните с того, как убили чернокнижника Харнхейма.

Китаянка вскочила, легко, как серна, едва коснувшись пола пальцами руки. Её глаза забегали, верхняя губа вздёрнулась, оскаливая мелкие жемчужные зубы.

– Сядь! – прикрикнул Джи, – живо!

И снова грубость будто бы привела Кван в чувство. Бешеный взгляд потух, и китаянка опустилась на паркет.

– Я слушаю, – напомнил Джи.

– Откуда ты знаешь про чернокнижника? – прошептала Кван, так же незаметно переходя на «ты». В этой странной беседе, в дымке усталости и сером зареве осеннего рассвета, не было места формальностям. Не может быть условных преград между мужчиной, обнимавшим обнажённое тело, и женщиной, что позволяла ему это делать.

– Достаточно того, что я знаю.

– Та история давно пошла прахом… – пробормотала китаянка.

Нет, подумал Джи. Пока есть хоть один неравнодушный – история будет жить. 

– Это было так страшно, – Кван поёжилась, кутаясь в халат, слишком большой для её хрупкого тельца, – так страшно и так… долго…

Она не помнила, как попала в лабораторию к Харнхейму. Не помнила и своего прошлого. Детство и юность заслонило тёмным маревом – Кван как будто была всегда, и лишь порой, в минуты страха или отчаяния, мелькали перед ней то роскошные пагоды [2], то величественные острозубые горы. 

И всегда ей приходилось нелегко – китаянка жила как мышь, питаясь чем придётся, выходя по ночам и забиваясь на день в укромный уголок. Редкие аббатства соглашались приютить узкоглазую нищенку с безумным взглядом, и ни в одном монастыре Кван надолго не задерживалась. Её подкарауливали в саду, на кухне и в молельне, ей задирали юбку, её били, угрожали, тайком от настоятеля вышвыривали за ворота. Женщины шипели ей в лицо, целомудренные монахи с аккуратными тонзурами хватали «косое отродье» за грудь. Кван сбилась со счёту, сколько раз её насиловали, подбрасывали ей украденные вещи под жалкий топчан, служивший кроватью, выставляли прочь как воровку, распутницу и смутьянку. Она стала обходить стороной угрюмые неприступные стены. Что бы ни скрывалось за ними – ей там никогда не бывали рады. Китаянка просто шла, куда вели ноги, смирившись со своей странной природой. Где-то маячила мысль о монастырях горного Тибета, о её далёкой родине, но эта мысль, будто вечно дремавшая, никак не оформлялась в настоящую цель. Кван жила единственным днём, существуя от смерти до смерти.

Но после очередной гибели она очнулась в клетке.

– Это всегда как провал, – говорила китаянка, сложив на поджатых коленях полудетские руки, – сначала боль… умирать всегда больно. Слышать, как хрустят твои кости. Как ломается шея. Ощущать, как заполняет лёгкие вода. Потом ты просто засыпаешь – и пробуждаешься снова. Совсем не страшно. Жутко только в первый раз…

Уличённая в краже, Кван покорно приняла чрезмерно жестокий приговор – озлобленная голодным годом толпа забила её камнями. Подставляя голову под удары, китаянка ждала лишь того, чтобы поскорей всё закончилось. Не успеет рассвести, как она встанет и уйдёт, словно библейский Лазарь.

Но на этот раз уйти ей не удалось.

Едва она открыла глаза, как поняла, что ничего не видит. Голова оказалась плотно закутана каким-то вонючим мешком, а руки и ноги связаны. Кван начала извиваться и мычать, но её невидимому похитителю это быстро надоело. Последовала короткая вспышка боли в затылке, и в следующий раз китаянка очнулась уже за железными прутьями.

– Он пришёл не сразу, – Кван поморщилась – так кривятся, жуя лимон, – грязный, в каких-то лохмотьях, похожий на непросыхающего пьяницу. И с ним было что-то не так…

Китаянка не сразу поняла, что именно насторожило её в облике похитителя. Он появлялся, молча ставил перед ней кувшин воды с плошкой каши и убирался – до следующего раза. Иногда зажигал чадящий фитилёк в блюдце с маслом и рассматривал пленницу, как диковинного зверя. 

В эти короткие визиты Кван успевала немного разглядеть своего мучителя. И в конце концов поняла, почему его внешность так отталкивает, заставляя сердце трепыхаться в груди. В нём всё было как будто немного сдвинуто, смещено – чуть более серая кожа, чем это бывает у нормальных людей, чуть более толстые ногти, заострённые кромки зубов; посеребрённые не сединой, а словно бы инеем волосы.

Он, должно быть, неплохо видел и без всякого света – часто Кван слышала, как похититель шуршит своей одеждой вокруг её клетки, ловко ориентируясь в почти полной тьме. Он кормил китаянку, иногда прибирал за ней – но на этом их взаимодействие заканчивалось. Поначалу Кван ждала, что он сделает её своей невольной наложницей или, хуже того, начнёт испытывать на пленнице свои дьявольские изобретения. Но ни того, ни другого не случилось. Мужчина даже не говорил с ней и никогда не отвечал на её вопросы.

– Я думала, он немой, – Кван поёжилась, – но потом услышала, как он с кем-то беседует…

Впрочем, диалогом это было сложно назвать. Похититель отрывисто зачитывал латинские формулы, изредка перемежая их ругательствами и окриками. А его собеседник кричал – хрипло, с присвистом и надрывом, с всхлипами вбирая в грудь воздух.

– Так я узнала, что за пределами моей клетки есть лаборатория этого выродка. Иногда туда попадали узники… – Кван поёрзала, оправляя халат. На её бледную шею упали чёрные прядки волос. – Он использовал их как пищу.

Самым мучительным для девушки оказалось даже не отсутствие возможности умыться, не задубевшая от пота и нечистот одежда, не жёсткий пол клетки. Самыми страшными были бесконечные крики.

– Он никого не отпускал, – продолжала китаянка, – насытившись, этот монстр использовал людей для своих чудовищных опытов… 

Даже через пару дверей и ряд комнат до Кван доносились крики несчастных.

– Они молили отпустить, – задумчиво-отстранённо говорила она, – клялись молчать обо всём, что видели там, плакали, бредили… Делали то же, что и я в первые месяцы. Но оттуда никто не вышел. Иногда он… – Кван запнулась. Она ни разу не произнесла имени своего мучителя, – он будто специально оставлял двери открытыми, чтобы я всё слышала как следует. Уверена – он пытался найти способ вновь сделать монстра человеком…

– Монстра? Ты говоришь о «детях ночи»?

– Я говорю об отродьях, что питаются кровью людской, – Кван исподлобья бросила на Джи полный ярости взгляд, её карие глаза пылали, – он не убивал всех узников просто так… Некоторых он заставлял причаститься его нечистой крови. И наблюдал, наблюдал, наблюдал… Как они мучаются, как грызут свои цепи, как выплёвывают собственные зубы, слабеют, иссыхают и умирают.

Запертая в клетке, Кван зажимала ладонями уши, но стоны узников всё равно долетали до слуха. 

– Они просили хоть каплю, – проговорила китаянка сквозь сжатые зубы, – рыдали от невыносимого голода, кричали, что их сжигает изнутри. Они готовы были на всё ради глотка крови.

Некоторых он кормил. Но лишь ради того, чтобы продолжать свои опыты.

– Думаю, он перепробовал на них всё, – Кван горестно усмехнулась, – всё, что знал или выдумал сам, всё, что могли предложить наука и алхимия, вплоть до самых безумных идей…

И однажды чернокнижник всё-таки поднял руку на свою пленницу.

– Он пришёл с каким-то жутким кривым кинжалом, – китаянку заметно передёрнуло, – боги, я думала, он хочет понаблюдать за моим возрождением…

Похититель отпер внешнюю клетку. Кван заметалась, вжимаясь в прутья, но чернокнижник ловко ухватил её за руку и полоснул кинжалом по предплечью. Его длинные худые пальцы напоминали лёд. Даже лезвие, которое мучитель на секунду прижал к ране, было теплее.

– Он облизал клинок и улыбнулся… – губы девушки дрогнули, – как будто только что получил самую приятную новость на свете… А потом ушёл.

В первый день Кван наслаждалась непривычной тишиной, вздрагивая, однако, от каждого шороха. На второй стала ловить себя на том, что прислушивается, не вернулся ли хозяин лаборатории. На третий – всерьёз забеспокоилась. Воды в кувшине осталось на донышке, плошка из-под каши давно была вылизана, а похититель как в омут канул. Кван лелеяла надежду, что тот уже лежит где-нибудь с перерезанным горлом, но эта надежда таяла вместе с водой в сосуде. На пятый день китаянка отчаянно желала, чтобы чернокнижник вернулся. Она даже не возражала, чтобы он снова пришёл со своим уродливым клинком, лишь бы в другой его руке была вода.

На шестой день кувшин опустел. И Кван поняла, что мучитель не появится.

– Мне удалось раскачать клетку и обрушить её на пол. Вскоре сбежались крысы… и это стало спасением. Я ела их и пила их кровь. Меня выворачивало наизнанку, но не есть я не могла. Иначе я бы умерла от голода… да я и умерла, – Кван помолчала, – если бы не крысы, я бы до сих пор оставалась там. Умирала бы и снова возрождалась, слишком слабая даже, чтобы двигаться.

Плоть и кровь мелких отродий были отвратительны, но на их мясе китаянка кое-как продержалась. Горка крысиных костей вокруг упавшей клетки росла, на вонь сбегались сородичи убитых, а Кван с остервенением расшатывала и терзала дверцу. 

Чернокнижник не появлялся. Лишь однажды китаянка услышала шум в лаборатории – грохот чего-то упавшего и будто бы осторожные шаги. Этот грохот вырвал её из полузабытья, и девушка застыла в страхе – но в каморку так никто и не вошёл. Затем на долгие дни всё стихло. 

Пленница молилась, чтобы крысы не перестали приходить на запах крови. Черепком разбитого кувшина она вычертила на полу надпись.

– Я поклялась, что найду его, где бы он ни был, и убью, – сказала Кван.

В конце концов, китаянке удалось открыть клетки – одну за другой. Она обыскала комнаты чернокнижника, но ожидаемо не нашла ничего съестного. Дверь в лабораторию оказалась не запертой, но надёжно замаскированной снаружи ветвями и дёрном. Китаянка объедала ягоды прямо с кустов, лакала воду из ручья, каталась по его каменистому дну, пока не вымокла до нитки. Не решившись идти в темноте сквозь лес, Кван вернулась в ненавистную лабораторию, чтобы провести там последнюю ночь. И среди полок с богомерзкими книгами застала своего мучителя…

– И ты выполнила свою клятву, – Джи поднялся. В углу, на полках небольшого шкафа со стеклянными дверцами, хранились дорогие его сердцу реликвии. Его вопросы, его маяки в нескончаемой тьме беспамятства. И одним из них была деревянная табличка с вырезанными на ней символами – теми, что он скопировал с пола около клетки в лаборатории чернокнижника Харнхейма. Клетки, которую каким-то совершенно невозможным образом сумела открыть хрупкая дочь Поднебесной.

– Прочти, – Джи положил дощечку перед Кван.

Лицо китаянки побелело. Она подняла на Джи затравленный взгляд – словно дикий зверёк, угодивший в ловушку.

– Откуда это?..

– Читай, Кван.

Китаянка что-то прошептала на своём щебечущем наречии.

– Это означает «ты умрёшь», – голова Кван склонилась так низко, что Джи видел только тёмную макушку.

– Обезглавливание. Как ты догадалась, что так можно убить «дитя ночи»?

– Я понятия не имела, что он за тварь, – китаянка вздрогнула, – у меня был тесак, который я нашла в лаборатории и взяла с собой… Я ничего не знала и ни о чём не думала.

Кван поёжилась, её заметно передёрнуло.

– Он начал что-то говорить, – девушка вытянула руку и коснулась пальцами фарфоровой чашечки, осторожно погладив тонко-светящийся край, – но я не слушала. С него сталось бы уболтать меня, отвлечь и снова запихнуть в ту клетку… Но при виде него, при виде его проклятого серого лица… мои руки сработали сами.

Воцарилось молчание – такое прозрачное, что в нём отчётливо капали секунды, отсчитываемые старинными ходиками в соседней комнате.

– А потом… Я ведь ненавидела там каждую полку, каждый камень… Не помню, как крушила этот ад на Земле. Помню только тёмную пелену перед глазами, помню, как болели руки от тяжелого тесака. Но я не могла остановиться, пока не превратила там всё в прах, – еле слышно закончила китаянка.

Брошенное в камин письмо давно превратилось в пепел. «Остерегайся женщины по имени Ли Кван».

Маленькая, тонкая, с хрупкими запястьями и огромными вишнёвыми глазами, с нежной шейкой в ветреных прядях смоляных волос, абсолютно обнажённая под грубоватым большим халатом – убийца Харнхейма сидела перед Джи, глядя в пол. Джи вспомнил, как уверенно и нагло китаянка бросилась на него в холле отеля «Квинс Парк», как ловко обращалась с «бульдогом». Андриан искал её четыре сотни лет. А она? Что делала эта дочь Поднебесной, после того, как вышла из разгромленной лаборатории с окровавленным тесаком в руках?

– Что сказал тебе чернокнижник, Кван?

– Он сказал… – китаянка нахмурилась, тонкие стрелки бровей сошлись домиком, – он не успел закончить фразу, но там было что-то вроде «ещё одна из двенадцати». Наверное, он как-то узнал об этом, но я даже не представляю… разве что я болтала во сне.

– Узнал?.. – внутри всё словно покрылось льдом, – о чём, Кван?

– О том, что нас двенадцать, – китаянка глубоко вздохнула, – двенадцать исполнителей операции «Гнозис».

---

[1] Опиумные войны (1840-1842 и 1856-1860 гг.) – военные конфликты между Китаем (Империя Цин) с одной стороны и Великобританией и Францией с другой стороны, вызванные разногласиями о торговле.

[2] Пагода – культовое сооружение в буддизме, индуизме и даосизме. Первые пагоды появились задолго до н.э.

Благодарю за внимание! Возможно, вас заинтересует: